Однажды после завтрака случилось интересное событие. Деревня странно оживилась, нам ничего не оставалось, как усесться на пол и ждать, что же будет дальше. В последние дни на улице становилось все теплее, а в комнате — все светлее. По улице, весело галдя, куда-то бежали деревенские дети. Не выдержав, я вышла на улицу и, смешавшись с ребятней, взбежала на холм, где стоял флагшток. Причина детских радостных криков была высоко в небе, к северу от нас. Зрелище, когда с ясного неба беззвучно спускаются на белых парашютах десантники, было безумно красивым и, казалось, никак не было связано с войной. Это было мистическое и мирное зрелище. В небе словно по очереди раскрывались огромные бутоны цветов. Дети что есть силы кричали и прыгали от радости. Государственный флаг Северной Кореи спокойно развевался на ветру, прикинувшись равнодушным.
На следующий день флагшток стоял пустым, видимо, кто-то снял флаг. В тот же день, когда на флагштоке взвился тхэгык — государственный флаг Южной Кореи, мы разрезали на мелкие кусочки мандат и продовольственные карточки и бросили их в печку. Затем мы вытащили удостоверения жителей города, которые тайно носили с собой, и, убедившись, что они целы, бережно положили их поближе к сердцу. Я вспомнила председателя Кана, который говорил, что, если бы только у него был такой документ, он не поехал бы на север. Это удостоверение вызывало необычное ощущение благоговейного страха.
Уничтожив документы, выданные северянами, мы устали и чувствовали себя обессиленными, словно разорвали прочную цепь. Развив в себе лишь чувство робости перед другими, а не способность чувствовать реальное отношение к нам, мы постоянно чего-то боялись и потому вели себя подобострастно и неуклюже.
Прожив несколько дней в местности Кёха, мы решили тронуться в путь. Когда мы в качестве беженцев отправлялись на север, вместе с просьбой матери не переходить реку Имчжинган нам было дано наставление: когда мы будем возвращаться в Сеул, чтобы не приходили в дом в Хёнчжондон, а сразу шли в дом в районе Донамдон. Честно говоря, последняя просьба матери была излишней, мне не хотелось даже мельком показываться в районе Хёнчжондон. Для меня это было опасное место, где неизвестно откуда мог появиться свидетель, который знал, что я была в числе первых работников в народном комитете и занималась отправкой людей на север. Мне было бы не так страшно, если бы меня приговорили к смерти за чье-нибудь убийство, как если бы меня травили за работу на красных, так что в этом районе мне лучше было не появляться.