— Мне не понравилось, как вчера вечером завывал ветер, — сказала тетя Рейчел, покачав головой, — Я знала, что будет горе. Это доказательство.
— Но горя нет… Хью же не сильно ранен, — невольно воскликнула Джоселин. Ей стало так легко на сердце после пережитых страданий, что она едва ли осознала свои слова.
— А как же ухо бедняжки молодого Грендера, который еще в больнице? — с упреком спросила тетя Рейчел.
— И свинья? — добавил дядя Пиппин. — Я весьма скорблю о свинье.
II
Джоселин, возвращаясь домой по короткому пути после прогулки в гавань, остановилась на миг у калитки пастбища Саймона Дарка, которая вела на проселочную дорогу в Серебряную Бухту. Был мрачный ветреный вечер, холодный для августа, с душком приближающейся осени. Между порывами ветра слышался нескончаемый гул моря. На западном горизонте на фоне ярко-алой полосы заката чернел силуэт церковного шпиля. Над ним зловеще-прекрасно сгущались тяжелые грозовые тучи. Повсюду, на холмах и вдоль дорог деревья раскачивались на ветру, словно жуткие старухи, размахивающие руками. Те, что склонились над калиткой, напоминали шабаш ведьм, твердящих дьявольские заклинания.
Лето, следующее лето, почти прошло; астры и золотарник цвели вдоль красных дорог, щеглы поедали космеи, подсолнухи рассыпали семена в садах, и меньше чем через месяц должна была решиться судьба кувшина. Интересы клана вновь сосредоточились вокруг него. Дэнди хранил свои уста на замке, и никто не знал больше, чем в самом начале.
Но Джоселин было все равно, кто получит кувшин. Ей хотелось остаться наедине с этим вечером — особенно с таким вечером. Он так подходил к ее собственному грозовому настроению. Ей нравилось слушать, как ночной ветер неистово шумит в камышах на болотце в конце пастбища, гудит над головой в деревьях.
Весь этот день она была взбудоражена. За последнее беспокойное время для нее стало привычно думать, что покой — это все, о чем она молит и чего желает. Но сейчас она поняла, что хочет большего, намного большего. Она хочет быть женщиной и женой, она хочет Хью и Лесную Паутину, она хочет всего, чего желала, прежде чем ею овладело безумие.
Из ее жизни ушла красота. Она прожила годы в идиотском раю сосредоточенности на великой страсти. А ныне жизнь грубо образумила ее, сделавшись невозможно убогой, тусклой, голой, горестно пустой. Если бы Фрэнк никогда не вернулся, она могла бы продолжать любить его. Но она не могла любить пузатого, немолодого мужа Кейт и будущего отца ее ребенка. Жизнь, со всеми ее совершенствами и пошлостями, разноцветьем и однообразием, страстями и покоем, казалось, прошла мимо, смеясь над нею через плечо.