Через день отец забирал готовую рыбу и икру и уезжал. Мы не спрашивали куда. Возвращался он с деньгами – копейки, потому что путина была обильная и из-за прошедшего пожара рыбачили все. Мать переживала. Но мы продолжали, как заведенные, вставать рано утром, ловить рыбу, разделывать ее на полусгнивших мостках, скидывать внутренности и жабры прямо в воду, икру – в ведро, потом полоскать рыбу в реке и кидать на мостки.
В наших ежедневных повторяющихся действиях была какая-то правильность, предопределенность. Так жили амурские аборигены, потом – переселенцы с запада и вот теперь – мы. Рыбы жили почти так же: раз в год они пускались в свое путешествие, чтобы продолжить жизнь или погибнуть от рук человека.
Однажды я увидела двух лососей в тихой воде у мостков. Они кружили у небольшой ямки в песке. Самка метала икру, самец выпускал молоки. Потом самец закопал ямку, и оба поплыли вниз по течению. Я провожала их взглядом, пока они не исчезли в темной воде.
Порой, когда руки и спина начинали гудеть, я мылась, стряхивала рыбьи кишки с одежды, обувалась и отправлялась глубже в тайгу. Слева от избушки была тропинка, скрытая мелкими елками и высокой травой. Я обнаружила ее случайно, когда в один из первых дней пошла по нужде. Тропка виляла между деревьями. Местами она вела в обход непроходимой чащобы – деревьев, травы, кустов и лиан, стоявших стеной метра в три. И никогда не заканчивалась. А я, погрузившись в свои мысли, иногда уходила очень далеко. Однажды, в особенно глухом и непролазном месте, в глубине сплетения веток, травы и корней кто-то шумно заворочался, зафырчал, и я с замершим сердцем остановилась и попятилась. А из чащи выбрался, ворча, молодой кабанчик с еще не сошедшими с боков поросячьими полосками. Он увидел меня и бросился наутек, повизгивая и разбрасывая землю задними копытами. Я присела на тропинку и, пока не успокоилась, говорила себе, что это поросенок, всего лишь поросенок.
Ночью, дождавшись, когда уснут родители, я выходила из избушки и тихо притворяла за собой дверь. Шла к мосткам и ложилась на них, свернувшись как ребенок в утробе. Закрывала глаза и воображала, что плаваю в теплом эфире, в щадящей пустоте, которая не ранит ни тело, ни душу.
Родители не трогали меня, не лезли с разговорами и сочувствием. Я ожидала, что они, простые люди, будут со всей толстокожестью меня воспитывать, но ошибалась. Они молчали, даже между собой беседовали реже, чем обычно.
Раз в три дня мы устраивали баню – крошечный, обтянутый толстым полиэтиленом треугольник, ребра которого были сделаны из трех тонких сосенок, связанных вместе. Наверху – небольшое отверстие для дыма. Внутри, на земле, разжигался огонь, и из-за пленки получался паровой эффект. Обливаясь по́том, мы сидели в бане до дурноты, а потом открывали одну створку полиэтилена, прижатую снизу булыжником, в несколько прыжков оказывались на берегу и ныряли в реку. От перегрева вода казалась ледяной, и по всему телу бежали мурашки. После этого я возвращалась в баню, снова сидела до дурноты и снова прыгала в воду. Родители смеялись. Они выдерживали два-три захода, а я подкидывала дров в костер и парилась до темноты или до того, как заболит голова.