– Соловьи поют, – говорил в другие годы отец заезжим туристам, когда мы привозили их на экскурсию в тайгу.
Тягучее лягушиное кваканье можно было по незнанию принять за птичьи трели. И лица столичных богатеев разъезжались в благостной улыбке: ясно, когда соловьи поют, положено благостно улыбаться. Отца это смешило до слез. Он каждый раз рассказывал матери эту историю, вытирая слезы кухонным полотенцем:
– Дураки, ну дураки! Соловьи поют! Этим лохам че хочешь впаришь.
Туристы приезжали редко, раз-два за лето. Мы вывозили их в лес за сопкой с телевышкой. Отец петлял на старенькой «Ниве» по окрестностям, потом ставили палатку на сухом тенистом склоне. Гости думали, что они в настоящей тайге. Но большего и не требовалось. Я водила их на рыбалку, вечером жгли костер, а отец рассказывал страшилки. Изредка стреляли уток и тетеревов. Ночами из палатки не выходили, запуганные нашими байками о медведях-людоедах. Ночи через две-три счастливая и искусанная комарами компания убиралсь восвояси.
В другое время отец охотился и рыбачил, часто пропадал в настоящей тайге. Мать запрещала приносить домой неразделанную дичь, и я прибегала в гараж помогать ему. Мы кипятили воду в котле на треноге над ямой с костром, который разжигали сразу за гаражом. В нем при свете тусклой лампочки он ощипывал и потрошил птиц, освежевывал зайцев. Мне нравилось заниматься зайцами. Кровь отец выпускал сразу в тайге, поэтому мне оставалось снять шкуру и выпотрошить тушку. Нужно было сначала подвесить зайца за одну заднюю лапу, надрезать ее по кругу ниже колена, потом подрезать до хвоста. То же самое – со второй лапой. Потом я снимала шкурку с хвоста и задних лап. С передними было иначе. Передние колени требовалось перерубить, чтобы они остались в шкуре. Потом – надрезы у ушей и вокруг глаз, чтобы снять шкуру с головы. После того как заяц оставался без шкуры, делался надрез на брюхе, и оттуда вываливались внутренности. Отец приносил воду из колонки на углу, и я смывала кровь с зайца и со своих рук, полоскала сердце, печень.
Мы приносили дичь домой. Мать сама разделывала тушки, раскладывала куски по пакетам и замораживала. Шкуры отец продавал сразу, не сушил и не выделывал. Говорил, хлопотное это дело.
Ближе к лету жара стала невыносимой даже в тайге, а отец был уже немолод и остался в городе. Помогал одним знакомым строить баню, потом другим – строить гараж. За деньги. Он никогда никому не помогал просто так.
В колыхающемся, как огонь, воздухе ничто не выживало. Цвел только шиповник под окном Веры. Они с матерью жили в доме напротив, на первом этаже. Окно ее комнаты выходило во двор. Иногда я видела, как утром она высовывалась из окна и выливала на кусты ведерко воды. Спасенные кусты в благодарность развернули ядовито-розовые цветы. Их запах разносился по всему двору. Шиповник осыпал двор каплями лепестков. Иногда утром она задерживалась, чтобы провести пальцами по цветам, и я чувствовала, как лепестки прогибаются под ее рукой, и смотрела, как она заправляет за ухо свои красные волосы.