Самым мерзким и ненавистным явлением лично для меня было отношение некоторых надзирателей.
Конечно, были среди них и искренне сочувствующие своим подопечным врачи и санитары. Были и те, кто держался подчёркнуто нейтрально, целиком посвятив себя научной стороне вопроса лечения душевных болезней. Они относилась к пациентам как к лабораторным крысам. Уж точно не мне их в этом винить.
Но были среди штата клиники и такие люди, которые получали от своего положения истинное наслаждение. Я прекрасно видел, что им доставляло настоящее удовольствие осознание того, что эти беспомощные неудачники находятся в их полной власти. Что у них есть возможность карать и миловать. Поощрять и лишать. Они чувствовали себя полноценными властелинами этого забытого всеми богами места. Тем более, что почти никто не мог оказывать им сопротивление. Кроме меня.
По идее, за время своего заключения, меня должны были попытаться вылечить. Изменить моё сознание, научив сочувствовать, сопереживать, жалеть. Любить. Некоторые действительно пытались.
Но за время общения с отдельными личностями внутри этого заведения, я возненавидел людской род ещё больше, чем до того, как попал сюда.
Уже через несколько дней я безошибочно научился определять таких мерзавцев среди прочего персонала. По выражению на лицах, с которым они смотрели на обречённых шизофреников и маразматиков. Так римский сенатор, должно быть, смотрел на раба, выгребающего его сортир. Или офицер-эсэсовец на покрытого чирьями тощего еврея на полу концлагерного барака.
И вот сейчас я снова увидел такие лица. За мутным стеклом у входа в лабораторию стояла группа парней в резиновых доспехах, человек пять. Переговариваясь о чём-то между собой, и обыскивая близлежащие коробки, они периодически бросали взгляды на прикованных к столам съёжившихся подростков. Те самые взгляды. Не только лишённые сочувствия — тут, повторюсь, не мне выступать обвинителем. Но также полные чувства собственного превосходства и презрения к положению пленников.
А каждый раз, когда я замечал такое отношение к себе или другим, всё о чём я мог после этого думать — это то, каким способом убить носителя такого взгляда. Так, чтобы он хотя бы за миг до смерти успел осознать, что является таким же ничтожеством, как и все его собратья по воспалённому самомнению.
Да, я не умею сочувствовать. Но ненавидеть умею лучше многих.
Заметив, как я изменился в лице, Алина осторожно положила ладошку на мою руку, которой я сжал цевьё автомата до побелевших пальцев:
— Вы думаете это они их так избили и приковали? — Ничуть не испугавшись моего ответного взгляда, она продолжала смотреть мне в глаза. Должно быть, хотела меня успокоить.