Эльбургон располагался в ста двадцати милях к северу от Найроби. По утрам здесь было прохладно, небо — пронзительно-ясное, мерцающее чистотой, с нежными белыми облачками, похожими на лодочки. После дождя склоны и верхушки холмов окутывал туман. Я наслаждалась этим великолепным зрелищем, выезжая рано утром верхом, и пускала лошадь в галоп. Меня приводила в восторг мысль, что все это принадлежит мне — не взято в долг, не дано в пользование. Никто не разрушит окружающий меня мир, никто не заберет совершенно нежданно.
Мы назвали нашу ферму Мелела. Дом был выстроен на сваях. Его стены оплетали цветущая голубая бугенвиллия и огненно-красный виноград. Маракуйя росла вдоль черного забора, а разноцветный вьюнок покрывал беседку. Повсюду, куда ни бросишь взгляд, попадались на глаза яркие цветы, воздух благоухал их ароматом. На входе в конюшню, как только мы приехали сюда, я повесила тяжелый медный колокол. Рута звонил в него на рассвете, поднимая всех на ноги, как когда-то старший грум Вейнина на отцовской ферме Грин Хиллс. Рута с семьей поселился в коттедже рядом с конюшней. Я устроила ему кабинет рядом с моим собственным, хотя в этом не было большой необходимости. Частенько мы сидели рядом за одним столом и смотрели в одну племенную книгу.
— А что, если мы позовем Клатта назад из Кейптауна? Он будет тренировать лошадей, — предложила я Мэнсфилду как-то вечером, когда мы были уже в постели. Я несколько недель обдумывала эту идею. И чем больше я думала, тем сильнее волновалась, понимая, какое огромное значение имеет возвращение отца. Необходимость зарабатывать деньги удерживала его вдали от меня, кроме того, в Кении у него была испорчена репутация. Но сейчас я могла предложить ему работу, а также весьма престижное положение в колонии — достойное его заслуг и таланта.
— А он рассмотрит такое предложение?
— Думаю, да. Если оно окажется достаточно заманчивым.
— С двумя Клаттербаками в одной конюшне — вся остальная Кения нас не догонит.
— Ты даже не представляешь, как я буду счастлива. Как это будет правильно, справедливо.
На следующее же утро я послала отцу телеграмму. А через два месяца они с Эммой приехали. Отец постарел, волосы подернулись сединой и поредели, на лице — неизгладимая печать многих тревог и забот, которые ему выпали. Однако я почувствовала, что само его возвращение вдруг возродило во мне что-то давно забытое, угасшее. Когда мы расставались, я была почти девчонкой, подавленной своим неудачным замужеством и трагическим концом нашей жизни на ферме. Прошло почти восемь лет. За это время произошло столько горестей, что все и не перескажешь. Да и не было никакой необходимости рассказывать ему эти истории — печальные или счастливые. Все, что я желала, — это стоять рядом с ним у ворот загона и смотреть, как один из наших жеребцов бежит, показывая себя во всей красе. Работать с ним ради общей цели. Снова стать дочкой — да, да, все это имело огромное значение для меня.