Но самое тяжелое испытание – это пять бабушек, оставшихся на нашем попечении, которым мы должны были уступить лучшие места в уцелевшей половине дома (сами спим в маленькой столовой и в большой комнате на полу), для которых я отнимаю у детей добытый ими с большим трудом хлеб, которые все время ссорятся между собой (и с детьми), постоянно недовольны, боятся холода и голода и во всех отношениях больше дети, чем мои взрослые дети.
Дети же здоровы и довольно бодры, особенно Маша, она не теряла равновесия и даже хорошего настроения в самые трудные минуты, бегала под обстрелом от бабушки к бабушке, таскала вещи, заколачивала окна, устраивала “уют”, зарабатывала нам хлеб стиркой, спит все время на полу, без угла, и ни разу не жаловалась. Лиза же и Дима, хотя много работали и сейчас работают (на них снабжение дровами, добыча конины и т. д.), и Дима меня неизменно сопровождал в самых трудных экспедициях…
“Пять бабушек”, проживавших в это время в доме, – мать Натальи Дмитриевны и две ее сестры, а еще свекровь Гизелла Яковлевна, Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович. Всем за семьдесят. Две старушки за время оккупации умерли…
Не могу не привести отрывок из незаконченного и неотправленного письма, написанного Натальей Дмитриевной Шаховской своему мужу, о. Михаилу Шику, которого к тому времени уже пять лет как не было в живых, из больницы, за несколько дней до смерти:
16 мая 1942
Дорогой мой бесценный друг, вот уже и миновала последняя моя весна. А Ты? Все еще загадочна, таинственна Твоя судьба, все еще маячит надежда, что Ты вернешься. Если Ты и вернешься, мы уже не увидимся, а так хотелось Тебя дождаться. Но не надо об этом жалеть. Встретившись, расставаться было бы еще труднее, а мне пора. Я знаю, милый, что, если бы Бог судил нам провести старость вместе, мы бы жили с Тобой хорошо… Весной 39-го года я вышла в сад и с тоской подумала: зачем все так цветет, когда друг мой этого не видит. Лучше уж бы везде была пустыня. И точно накликала беду. В следующую весну уже ничего не цвело…
…Миша, какие хорошие у нас дети! Этот ужасный год войны раскрыл в них много, доразвил, заставил их возмужать, но, кажется, ничего не испортил. Дима за последний год вырос в сознательного, глубоко убежденного христианина. Я очень с ним сблизилась. Никогда он, верно, не забудет, как мы сидели в убежище, когда с воем, с визгом летела с неба бомба… Он помертвел: “Мама, к нам, к нам”. Я сказала: “Молись, Дима”, – и он снял шапку и долго истово крестился. “Ну, Дима, – живы…”. Бедный мальчик, сколько ему пришлось пережить…