Но джентльмен из Кембриджа написал неважную картину. Желая втереться в доверие к работодателю – возможно, в надежде на новую комиссию, портреты шестерых детей и жены вдобавок, – он придал портретируемому черты лучшего из известных ему представителей человеческой породы, а именно – самого себя. Так что Торнхилл, от природы крепкого сложения, получился изящным господином с выпирающим под странным углом костлявым коленом и аккуратненькой головой с завивающимися над ушами волосами и бледным ликом.
В руке он держал полуоткрытую книгу. Книгу предложил сам Торнхилл, и на лице джентльмена из Кембриджа, когда он прилаживал на книге пальцы клиента, было написано негодование. Мерзавец решил поиздеваться над заказчиком, поскольку тот держал книгу вверх ногами. Все сделали вид, что это просто недосмотр художника, но Торнхилл терпеть не мог этот портрет. Заплатил он без звука, как истинный джентльмен, но не стал заказывать портреты детей и жены.
Лавдей порекомендовал другого художника, к тому же, как и они сами, старого колониста.
Портрет, написанный Аптоном, его поразил.
Он в визитке сидел за столом. Аптон заставил его держать подзорную трубу, но таким манером, каким ни один нормальный человек подзорную трубу держать не станет – как-то кокетливо уложив ее на кисть руки. Он пожалел, что не настоял на своем, что так трубу не держат, да и вообще сомневался в уместности присутствия подзорной трубы на портрете. Он подозревал, что это каким-то образом сообщит о нем нечто достойное осмеяния, вроде книги вверх ногами.
Аптон поймал этот его странно неуверенный взгляд. Портрет воплощал все то, что произошло в его жизни. Он видел в нем и твердость, но и нечто другое – растерянность. Это был портрет человека, озадаченного тем, что может вытворить жизнь.
• • •
В «Газетт» написали о том, что случилось тогда у Блэквуда. Медленно, монотонно, как бы отстраняясь от произносимых ею слов, Сэл прочитала написанное вслух. Туземцы виновны в актах мародерства и незаконных действиях. Произошла стычка, и поселенцы их разогнали.
Нельзя сказать, чтобы это было абсолютным враньем. Но все-таки события описывались не совсем так, как Торнхилл их помнил.
В «Газетт» не говорилось, конечно, о женщине, которую Торнхилл не мог забыть, о том, как сверкали во мраке ее зубы, о каплях крови на ее коже. Или о мальчике, отведавшем угощения Головастого, и выгибавшемся, словно рыба на крючке.
Когда он вернулся домой после большого костра – они подносили и подносили дрова, и костер горел с утра до самого вечера, пока все не было сделано как надо, – она ждала его с лампой в руках, отбрасывавшей на стену длинную черную тень. Она все подготовила, увязала в узлы, сварила суп из остававшейся у них солонины.