Это произведение стало новым словом в венгерской прозе, самые сильные традиции которой восходили к прекрасным иллюзорностям, сотворенным в конце прошлого века Мором Йокаи. Правда, реализм коротких рассказов Кальмана Миксата и особенно (уже в нашем столетии) Жигмонда Морица, бытописца недюжинной силы, без сомнения приблизил к действительности этот сказочный мир грез. В течение долгих десятилетий мастера венгерской прозы обращались к постепенно исчезавшему из венгерской действительности слою джентри — мелкопоместного дворянства, — изображали, обличали и в то же время оплакивали его, скорбя о его неосуществившихся великих якобы возможностях. Приспособление сюжетного описательного романа к более беспокойной картине мира XX века проходило в венгерской литературе медленно. Распад временных категорий, психологический анализ, проникновение в роман элементов эссе, коротко говоря — все то, что внесли в современную аналитическую прозу Томас Манн и Марсель Пруст, под пером Дери обрело реальное существование и в венгерской прозе — в его романе-эпопее «Неоконченная фраза».
Венгерская социальная жизнь двадцатых и тридцатых годов — представлялось Дери — во всей ее сложности, со всеми многоплановыми взаимосвязями уже не может быть отображена в покойном, плавном течении традиционного романа, поэтому он синтезирует традицию с достижениями нового опыта. Социальная идея в этом романе находит выражение по трем линиям: распад отечественной буржуазии, рост рабочего движения и, наконец, хотя и не в последнюю очередь, — судьба интеллигенции, которая в борьбе этих двух решающих сил обращается против своего класса буржуазии. Эта линия всегда глубоко занимала Дери, ведь он мог проследить по ней и собственный жизненный путь. Лучшие представители интеллигенции через потрясения войны, революций, контрреволюционного террора пришли к отрицанию существовавшего тогда режима, хотя это отрицание и было подчас, неопределенным и бессильным, ибо не всегда могло опереться на рабочее движение, руководимое коммунистической партией, которая существовала в чудовищных условиях нелегальности и ожесточенной травли. Отсюда понятны те вспышки судорожной сектантской ярости или, напротив, анархической жажды свободы, которые прорывались временами у многих интеллигентов, как иногда и у самого Дери; многие из них не на жизнь, а на смерть связали свою судьбу с нелегальной партией, тогда как в глазах других дисциплина, нравственные нормы партийной жизни, суровые требования борьбы искажали традиционно воспринимаемое идеальное понятие «личности», преступали границы ее свободы.