Прошла неделя. Затем вторая. Потянулась третья. Дни казались намного длиннее, чем обычно. Мы зорко следили за дорогой, надеясь увидеть нашу повозку.
Я подскакивала от каждого звука, уверенная, что во двор вот-вот войдет папа, держа на руках маму – все еще не до конца поправившуюся, но живую и с гордо выпирающим животом. Но каждый раз оказывалось, что это не они.
Поначалу наш дом превратился в место паломничества для всего города. Целый день к нам то и дело подъезжали повозки и тележки. Соседи приносили свои соболезнования и корзины с едой. Мужчины помогли Сэму разобрать остатки сарая и спланировать на его месте новый. Они даже назначили день для его постройки, и мы знали, что столько помощников быстро справятся с работой.
Я подозревала, что, когда безумие, повлекшее за собой смерть Сайруса, развеялось, всем стало стыдно за свой вклад в случившееся, и теперь они пытались прогнать чувство вины, готовя угощения и проявляя доброту к соседям. Но вишневые пироги и моченые яблоки не могли стереть воспоминания о том дне. Я не забыла, как они скалились и одобрительно вопили, требуя крови. Виновный или нет, никто не заслужил, чтобы его смерти так громко радовались.
Один раз я попыталась навестить Ребекку, приготовив жалкое подобие маминого медового торта, захватив с собой вязаные пинетки и искренне желая найти способ спасти нашу дружбу.
Она открыла дверь, и я увидела ее лицо, утонувшее в тени и темноте траурных одежд. Ребекка прищурилась от яркого дневного света, как будто ей было больно на него смотреть. Увидев меня, она так резко захлопнула дверь, что я уронила торт и еще целый час промучилась, собирая осколки тарелки и развалившиеся коржи без ведра и тряпки. Когда я вернулась, Мерри помрачнела, заметив мои юбки, перепачканные в креме и крошках.