Найдётся ли русское ухо, что не слыхало о шахтёрском Донбассе? Да какое там русское, нерусское – тоже! Здесь, в провинциальной Горловке, жило когда-то много немцев – потомков тех, что ещё при Екатерине II выехали в Россию.
В мае 1932-го в одной из таких семей, что жила на втором этаже престижного дома МВД[4], родилась сероглазая девочка. Папаша, молодой милиционер не менее молодой страны, что называлась СССР, против имени Амалия возражать не стал, потому как в то время рулетка жизни крутила безмятежное счастье.
Себя, трёхлетнюю, Маля помнила хорошо: у мамы с папой всё братика или сестрёнку просила – одной скучновато было. Те переглядывались, посмеивались: «Будут тебе и братики, и сестрёнки – только, чур, нянчиться будешь!..»
Денег, чтобы купить ей родственную душу, у них, однако, всё не хватало. В 1938-м ей исполнилось шесть. Утром в день её именин необыкновенно счастливый папа поднял Малю на руки, подарил красивую куклу, поцеловал и сказал фразу, что на всю жизнь запомнилась: «Немного позже будет тебе ещё один подарок – братик, а, может, и сестрёнка».
Высокая на руках папы, она притянула родителей за шею. Мама с того времени стала быстро поправляться, и к лету в их семье появился некрасивый красный комочек, который оказался ещё одной сестрёнкой. Особенной любви к ней Маля не чувствовала (её и человеком-то назвать было трудно), но раз обещала нянчиться, нянчилась – люльку качала, погремушкой тарахтела, рядом сидела, чтобы (не дай Бог!) с кровати не упала. Время шло – комочек хорошел. Краснота сошла, глазки очистились. А когда беззубый ротик растянулся в улыбке, восторгу Мали не было конца, и в ней возникло то трепетное чувство, что при первом же писке заставляло бросать любое занятие.
Так прошло лето.
Отапливались они углём, что высокой чёрной горой лежал во дворе. Сидеть на его недосягаемой верхотуре было верхом блаженства: бросать оттуда в задиристых мальчишек чёрные камушки было значительно легче, там в считанные минуты она превращалась в индейца. Окриком из окна второго этажа сгоняла её с той верхотуры мама Рита, отмывала и, выливая чёрную воду, слёзно просила «к углю больше не подходить». Маля обещала, но, как только оказывалась во дворе, обо всём забывала и к любимой, не досягаемой для мальчишек верхотуре ноги неслись сами собой.