Броня интернационального трио
Личностная ценность деревенского человека определялась отношением к труду – изнуряющему и каждодневному от зари до зари. Так, казалось, жили везде: летом пахали, сеяли, копали, кололи дрова, косили сено – готовились к зиме; зимой топили печи, возились со скотиной, боролись со снегом – ждали весну.
Случались, наверное, и праздники, но Мише, что угодил родиться в 1934 г, они не запомнились. В жару он носился босой по длинной и единственной улице маленькой деревеньки Абрамкино, которую окружала речка с кишащей в ней рыбой и леса с ягодой и грибами. Рыба и ягода спасали от голода. Из рассказов о детстве память Миши запеленговала не сказки матери, а её страшную правду о раскулачивании и высылке родителей, отчего его маленькая ладонь сжималась, бывало, в кулачок…
Начальную грамоту Миша освоил в Абрамкинской одно-комплектной школе – одна учительница на все классы, – но в четвёртом классе на школе был поставлен крест: председатель колхоза поручил 10-летнему Мише и его 11-летнему однокласснику ошкурить три машины брёвен. На другой день ныли мышцы и болели ладошки от мозолей, но к концу недели боль притерпелась, а потом и вовсе ушла.
В обед мать ставила на стол обычно чугунок с картошкой, из которого по алюминиевым чашкам раскладывала аккуратные порции. Порция Миши была всегда чуть больше, чем порции других детей. Мать ставила её уважительно, при этом влажные глаза её пристально буравили его – Миша не понимал, почему: другая гордилась бы сыном, а она плакала…
В начале 1947-го с войны вернулся отец. Колхоз пахал и сеял, но хлеба досыта никто не ел. Бывало, дети начинали канючить, что хотят хлеба, и мать раздражалась:
– Ешьте картошку – вот вам и хлеб!
В холод можно отсидеться на печи, но без хлеба было стыло даже на тёплой печи. В очередной раз мать не выдержала канюченья и взбунтовалась: «Всё! Жисть в колхозе прожигать больш не будем: тут не токо дети, тут и взрослые захиреют». Отец промолчал: война, а потом Колыма (лагерь для тех, кто в войну оказался в плену и где требовали лишь подчинения) отучили его от самостоятельности.
С двумя деревянными чемоданами семья перебралась в совхоз, что находился в пятнадцати километрах от его деревни и где труд оплачивали не палочками, а живыми деньгами. Первое время жили в землянке у одинокой бабы с большой собакой во дворе. Собака и жильцы долго привыкали друг к другу. Перед тем, как зайти в домик, хозяйка со двора (летом босоногая и простоволосая, зимой в валенках и шалью на плечах) грозным окриком у двери: «Бобик, на место!» отправляла собаку в конуру.