Она начала с левого фланга, как всегда делал доктор Казимирский. Первым стоял рослый красивый сибиряк, застенчивый, как мальчик. Дефекты речи у него потрясающие. Накануне, когда она беседовала с ним, он не мог назвать даже своего имени. При каждом звуке так гримасничал, так дергались у него руки, шея, плечи, что видеть все это не было сил, и она отвернулась. Он понял это как признание тщетности его надежд и как потом ловил ее взгляд, и как хотел найти в нем надежду. Но что она могла поделать, если ей было страшно думать о его судьбе?
И вот она подошла к нему и стала говорить то, что полагалось говорить в эту минуту и стала глядеть в его испуганные ждущие глаза и ей страстно захотелось, чтобы он повиновался ей и чтобы у него все было как надо. И он страстно хотел этого и вдруг поверил в то, чего ждал, и был уже в ее власти. Она почувствовала, как он под ее взглядом качнулся навстречу, но она приказала ему прислониться спиной к стене. Она не отдала этого приказа голосом, нет, она приказала ему взглядом, и ее воля как бы передалась ему через темные и расширенные зрачки его глаз, и он покачнулся назад, прислонился спиной к стене и остался так стоять. Теперь она делала с ним все, что хотела. Она заставляла его произносить слова, и он произносил их, а ей казалось, что говорил кто-то другой — у него оказался красивый и сильный голос и приятный выговор, чем-то похожий на ее южное произношение.
Так она прошла весь ряд «приговоренных к расстрелу». Устала не меньше, а больше каждого из них, и все же сил и воли хватило до конца, и последняя девушка шестнадцати лет не выдержала ее взгляда, ее внушения и повалилась, как подкошенная. Ее положили на стулья, дали пить. Досада и виноватость так и кричали в ее глазах.
Потом никому из них не разрешалось говорить. Они сидели с видом людей, хранящих то ли удивительную тайну, то ли ничто. То и другое для них, откройся это в сию минуту, было бы ошеломляющим. Она знала, что так и будет, но почти невозможно было определить, кто приобрел что-то и кто не приобрел ничего, а стало быть, потерял.
Сибиряк поджидал ее на улице. Нина видела, что он хотел с ней заговорить, но говорить после лечения запрещалось сутки. Она погрозила ему пальцем и не успела опомниться, как он схватил ее руку и стал целовать.
Нина освободила свою руку и сказала тихо и как можно спокойнее:
— Никаких эмоций. Живите эти сутки так, будто вокруг вас пустота! Ни на что не реагируйте. Даже если загорится дом, который приютил вас. Потерять легче, чем приобрести.
И целые сутки волновалась за него. А на другой день он позвонил по телефону.