— Доктор, вы узнаете меня?
Нина узнала, но сказала, что нет.
— Так вы в самом деле меня не узнали?
— Нет, — сказала Нина, — не могу даже придумать, кто это. Вам нравится быть инкогнито?
— Да. Я мечтал всю жизнь. Я хотел позвонить своей любимой девушке и чтобы она меня не узнала. Как это здорово было бы!
— Вы теперь можете позвонить. И ручаюсь, что она вас не узнает.
— Меня и родная мама не узнает…
Нина повесила трубку, чтобы не расплакаться.
Потом в кабинете Нина вела с ним диалог, он смело отвечал на ее вопросы, и речь его была чистой, и ни один мускул не дрогнул на его лице, и ни одного лишнего движения не сделали его руки и плечи.
С чем это можно сравнить? Сравнить это было не с чем. Разве только с рождением ребенка.
Нина отвернулась от окна.
— Я передумала. Я поеду. Если нужно, я проведу прием, доктор Сыбер?
— Мы приготовили замену, не беспокойтесь.
— Спасибо.
Они знали, какое она примет решение… Разве могло быть какое-то другое? Выходит, что да, могло быть.
Поезд уходил вскоре после захода солнца. Красный свет заката еще лежал на море и играл на облаках. Когда поезд отойдет, свет на море погаснет и только в небе, по краю облаков еще будет тлеть краснинка.
На перроне еще не зажглись фонари и все вокруг казалось серым: и вокзал, и поезд, только что вкатившийся с легким шелестом и постукиванием, и небо, и даже воздух. Невыносимо тягостное состояние послезакатного бессветия.
— Ну, какие же я надел на тебя кандалы, подумай, Нина? — Гуртовой посмотрел на нее чуть сверху, она подняла лицо, и взгляды их встретились. В его голосе она уловила просительные ноты, но глаза его были злыми и не прощали.
«Да, он у меня красив, — подумала она, прежде чем ответить. — Серый костюм и красная рубашка идут ему. Ему все идет».
А он, признав ее молчание за начало уступки, заговорил настойчивее:
— Сколько я болтаюсь в море, какие там кандалы? Ты самая свободная женщина на свете, вольный казак. И вот я приехал, а ты бежишь.
— А зря я маму не привезла с Раннамыйза, — сказала Нина, не отвечая ему. Она задумчиво глядела, как пассажиры один за другим подходили к вагону, приветствовали проводницу, на редкость рослую девушку, а потом поднимались по ступенькам и исчезали в темном проеме дверей. — И Аскольду так хотелось.
— Ну и привезла бы…
— Чтобы мама слышала, как мы ссоримся? Ты знаешь ведь, что я ушла к тебе без ее согласия. За это ты и не любишь ее. А она никогда мне не простит, если что случится.
— Мне начинают надоедать эти глупости…
— Ладно, не дерзи. Снеси чемодан. У меня седьмое место.
Он взял чемодан и с ловкостью моряка, привыкшего к трапам, поднялся по лесенке и боком проскользнул в дверь. Она снова подумала, какой он красивый и в движениях. Обратно он не сошел, а соскользнул, казалось, не задев ногами ступенек, стал рядом с видом мальчишки, ожидающего похвалы. Но она не похвалила его, а только подумала, что среди всех, кто тут есть на перроне, он у нее самый красивый, ловкий, ладный. Вот если бы он был еще самый хороший.