— Чем крепче научная основа, тем меньше аппарат. Это противоречие надо видеть и не давать ему разрастись. Иначе аппарат станет врагом научности, и врагом номер один. — Но связь с прежним разговором была, Рубанов говорил дальше: — Вот и соревнование… Вроде бы отменить можно, коль теперь все учитывается, счетные машины есть. Но в соревновании проявляется характер нашего общества, новые привычки человека.
— Значит?
— Значит, соревнование в нынешних условиях — это инициатива масс, их творчество, помноженное на счетную машину.
— Что ж, такое соревнование принимаю, — согласился Егор. — Если бы оно еще и требовало ответственности за производство.
— Поясните…
— Деятельность людей, как работающих, так и руководящих, мерить эффективностью их труда, отдачей. И ничего при этом не брать во внимание, кроме научной доказательности.
Рубанов задумался, проговорил:
— Да, это первое спасение от безответственности.
Он допил чашку, не постеснялся на этот раз обернуть ее кверху донышком и вытер полотенцем худую стариковскую шею. Егор не спеша допил свое, как и хозяин, обернул чашку вверх донышком. Оба рассмеялись, как и при встрече, будто и не было между ними проведенного вместе вечера, выпитого самовара, разговоров.
Прощаясь, Егор не удержался, спросил, что ж все-таки произошло в цехе в ту ночь? Зачем было ему скрывать, что его роль в рождении стали мизерная, а может, ее и нет вовсе? И он, смеясь над собой, рассказал о последней бутылке спирта, об одесских бычках и охочем на выпивку Чистопольце. Хозяин чуть повеселел лицом, но не рассмеялся даже, а лишь притаил в глазах вдруг родившуюся усмешку, пожал плечами, сказал:
— Что вы, все шло нормально! Только вам, привыкшему к точному производству, наше показалось не столь точным и привлекательным. Да и старик излишне шебутной, — закончил Рубанов.
А Егор подумал о том, что он: просто влез в чужое дело…
Самолет прилетел в Быково в полдень.
Егор добрался до Москвы, сел в метро и вышел на площади Дзержинского, хотя до главного почтамта ближе всего от другой станции.
Он шел по улице Кирова, которую любил и которая о многом напоминала. Вот двухэтажный за стеклом магазин. Еще недавно здесь он покупал распашонки для Славки, магазин назывался «Детский мир» и все в нем можно было купить. Новый «Детский мир» он не любил из-за толчеи; Здесь, в тогдашнем «Детском мире», толчеи никогда не было.
Теперь и подавно ее нет: тут торговали книгами, и магазин назывался «Книжный мир».
«Что ж, — подумал Егор, — книги и дети чем-то сродни друг другу. А чем? Тем, что продолжают жизнь поколений».