— …Я даже поначалу отругал ее: зачем мне высокую философию? Некогда читать, да и не пригодится. А вот пригодилась… Да, там, Роман Григорьевич, есть такие слова насчет человека, поразительно верные. Человек оторвал свой взор от земли, посмотрел в небо. У него появилась способность мыслить. Все больше накапливался запас наблюдений. Он стал удивляться, мучиться. Он уже не мог и не должен принимать все готовым, раз данным. Все ставить под сомнение, проверять…
— Иван, что ты говоришь? Все ставить под сомнение?
— Да, а что? Человек не шел бы вперед, если бы он не ставил рядом с сегодняшним что-то завтрашнее, лучшее. Вот я как понимаю те слова насчет сомнения.
— Ну, ладно! — остановил его Роман Григорьевич. — Ладно, так конца не будет нашей софистике.
— Это не софистика, — спокойно возразил Иван.
— Хорошо, пусть так. Но, Иван, встань на мое место. У меня на заводе более тысячи работников, и если я с каждым буду так вот дискутировать? Когда же я буду работать?
Иван встал, высокий и суховато подтянутый, белый вихор качнулся на самой его макушке.
— Мы ведь работали, Роман Григорьевич… Работа у нас, в мастерской, да и у вас, должно быть, больше вот такая, чем ручная, — все выяснять, — сказал Иван и остановил себя, обнаружив, что во всем возражает директору. И сказал: — Что ж, расчеты сделаю. Но заранее говорю, Роман Григорьевич, расчеты будут двойные. Одни, как вы хотите, а другие — научные, которые будут на пользу.
— Выходит, мои расчеты — не на пользу?
— Думаю, что нет.
— Значит, я делаю это во вред государству?
— Это уж вы сами сумеете оценить…
Иван попросил разрешения уйти и ушел. Директор не взглянул, как он выходил из кабинета. Он сидел, расставив локти на столе и зажав ладонями виски.
В Харькове было по-летнему тепло и солнечно. Листва каштанов и лип вокруг памятника Тарасу Шевченко еще не устала и не грозила желтизной осени. Еще пламенно горели оранжеволистые канны на высоких, как курганы, клумбах. Еще таили в молодых, нераскрывшихся бутонах сокровенную сказку природы розы. Но над обширным городом в обширном небе уже чувствовалась осенняя пустынность.
Егор не помнил, чтобы такое когда-то случалось с ним — он глядел на все не только своими глазами, но глазами Нины, будто она всюду была с ним, видела то, что видел он, но взгляд ее отличался от его взгляда на вещи и лишь иногда совпадал. Ему сразу же понравился памятник великому Кобзарю — глыба гранита, сросшаяся с землей. Егор долго стоял против него в первый же день по приезде в Харьков. Он спешил на остановку троллейбуса, чтобы поехать на завод, но увидел сквозь кроны деревьев массивную гранитную глыбу Кобзаря и прошел к нему.