— Муж жил на базе, когда я вернулась. Оказывается, к нему приехала прежняя из Ленинграда. Это подло с его стороны… — она замолчала. — И представляешь, я увидела квартиру, будто корабль перед тем, как уйти в пучину.
— Представляю.
— Он откуда-то узнал и явился… Знаешь, я уже не могла видеть его, но он не уходил. Я забрала моих девочек, утром привезла их из лагеря, и ушла к тетушке Апо. Я правильно сделала?
— Правильно, — сказал он, не раздумывая. Но ему не хотелось больше слышать о Гуртовом и он спросил: — А как ты нашла тетушку Апо?
— Узнала адрес у той дежурной в гостинице, которая селила тебя, а однажды, потом, я одалживала у нее зонтик. Мы с ней поговорили «за жизнь».
— А как поживает тетушка Апо? И тетушка Лийси? — при упоминании этих имен чем-то далеким, а теперь еще и дорогим повеяло на Егора.
Нина вздохнула:
— Тетушка Лийси умерла. Ее похоронили дня за два до того, как я разыскала их дом на улице Лидии Койдулы.
— Да-да… — Егор замолчал, склоняясь над столом, как бы отдавая дань уважения праху старой эстонской женщины, у которой хватило мужества в страшных условиях фашистской оккупации уберечь семью советского пограничника.
— Грустно, Егор?
— Грустно, Нина. Вот и вспоминаю:
Земля, земля, веселая гостиница
Для проезжающих в далекие края…
И продолжал:
— А для больной тетушки Лийси, видимо, гостиница не была уж такой веселой. Твои девочки у тетушки Апо?
— Да.
— А долго ты будешь в Таганроге?
— Как соберемся. Я увезу маму и сына. Ты зачем приехал в Киев и когда будешь в Москве?
— Я приехал в Киев за алмазами.
— Смешной…
— Мы все можем!
Нина засмеялась:
— Выучился! Смотри-ка…
— Нет, я в самом деле за алмазами. Учусь алмазной технологии, завожу связи. А в Москве буду через два дня.
— И я постараюсь.
И Егор на этом конце провода и Нина на другом его конце, закончив разговор, еще какое-то время стояли перед аппаратами, не желая поверить, что тот и другой аппарат не заговорят уже любимым голосом. И Нина и Егор — оба одинаково жалели, что не сказали друг другу чего-то самого важного, и оба боялись, что эта недосказанность может испортить часы и дни их жизни. Выбежав из дверей почты в тишину азовской непроницаемо темной ночи, какие бывают здесь в начале сентября, Нина стиснула в ладонях пылающее лицо. Хорошо, что темно. Хорошо, что безлюдно. Как это все по-девчоночьи у нее получилось! Зачем? Но, почувствовав, как остыли щеки под ладонями, подумала: «Своих чувств стыдится тот, у кого они хилые. А я люблю его всеми своими клетками. Ох ты, горюшко мое, Нина»… — обратилась она к себе в третьем лице, будто делает все ошибки, какие бывают в жизни, допускает все взбалмошные поступки, какие только можно представить, ищет свободу и счастье, находит и теряет их не она, нет, она самая разумная, самая правильная, а какая-то другая Нина, на которую эта, настоящая, смотрит немножко со стороны.