— Что полуночничаешь?
Голос Романа прозвучал резко, недовольно. Дураком он был бы, если бы не заметил, что Егор в последнее время уклоняется от встреч с ним.
Егор не ответил, молча пошел рядом. Все в нем подобралось, подтянулось и даже заболело в кишечнике, как бывало в разведке, когда обнаруживали враги.
А дальше произошло все само собой, когда разум отключен, а действует одна воля.
Егор спросил Романа, стараясь не показать, как задыхается:
— Ты можешь на одну минуту представить себя не директором? Просто человеком? Как все? Можешь?
— Что за вздор ты говоришь, Егор?
— Я спрашиваю, можешь или нет?
— Ну?
— Представил?
— Представил…
Егор резко повернулся, коротко размахнулся и ударил его вначале по одной щеке, потом по другой.
— Вот! Я не могу вас судить за прошлое, а за то, что жизнь мне и Варе поломали, — за это сужу.
И зашагал скорым шагом, но не таким скорым, чтобы Роман мог подумать, что Егор от него бежит. Роман мог бы догнать его, но не стал догонять.
Егор получил это письмо от Нины уже после Нового года. В канун праздника на заводе шел «великий штурм Кенигсберга», и Егор весь день намеревался съездить на почту, но так и не сумел, а когда вырвался, окошко «до востребования» было уже прикрыто изнутри фанерным щитком.
Наверно, лучше, что письмо он получил именно сейчас. С Новым годом схлынула бы радость, принесенная Ниной, а сейчас она останется с ним на долгие дни, до следующего письма.
Письмо было с ним, он еще не выучил его и не утопил в какой-нибудь промоине на Шумше, и, не дойдя до завода квартала два, остановился, вынул его из кармана, снова стал читать, слыша за каждым словом глубокий и низкий голос Нины.
«Посылаю Человеку вьюжную песню Сурового Моря. В зеленых иголках ели еще звучит мелодия песни, забытой на берегу, в белую ночь. Все здесь ждет, когда те двое вновь увидят седые звезды и подарят Морю тепло своих рук. «Любовь и мысль — вот радость и сила жизни». Ах, как тоскует по Человеку Суровое Море в эту Новогоднюю ночь, желая Человеку счастья».
И опять о себе и все и ничего. И опять она отдавала ему свои чувства и не включала в свою жизнь. И опять письмо ее, уместившееся на одной стороне со странным неновогодним и в то же время и новогодним рисунком — лань среди сыпучих снегов севера, опустила голову, как будто ищет корм, — раскрыло ему всю ее, Нину, и не раскрыло ничего. И опять оно волновало его так, как ничто никогда не волновало. И опять новое, не встречавшееся ему сочетание слов: «любовь и мысль — вот радость и сила жизни». Да, любовь и мысль, чувство и разум — разве это не счастье жизни, на самом деле? Разве это не радость? О чем она думала, когда писала эти слова, достойные стать девизом?