— Когда, когда это уйдет в небытие? — сказала Нина, несколько театрально, как ему показалось, как говорила она там, на берегу. — Когда не будет недоверия между нациями, когда людей не будут разделять языки, обычаи, характеры, когда они будут лишь вносить разнообразие в отношения между людьми!
— Когда? — Егор провел рукой по шершавым камням стены. Камни были отчужденно холодными. — Пока вот эти стены, я думаю, не станут святыми не только для эстонца, но и для любого другого.
— Для меня это тоже свято.
— И для меня. Мы не нация эгоистов. Но, признайтесь, что вы тоже думаете, что для эстонцев это святее?
— Может быть. Для этого надо быть эстонцем.
— Но камни — это не все, — сказал он, — знаю, что не все. Что-то еще есть, я не могу это сформулировать.
— Крепость характера?
— Да, пожалуй. Большой запас прочности. Я все дни тут об этом думаю. Народ, в котором исчерпается национальная жила, как богатая природная залежь, сам откажется от своего первородства и сольется с другим. Но по принуждению этого никогда не будет. У нас, я имею в виду.
— Изживание через полное развитие? Слыхала.
— Закон отрицания отрицания…
— Философ! — иронически произнесла она. — От скуки на все руки.
— Что делать? Езжу по свету, приходится размышлять.
Они зашли в кафе в старом доме из серого природного камня. В кафе было темновато. В кованой из железа старинной люстре едва теплились слабыми свечами две электрические лампочки. Полки из старого дуба. Стойка, покрытая листовой медью.
— Тере, тере[1], — сказала Нина старому эстонцу с широким лицом. Лицо его светилось, как на темной картине Рембрандта.
— Здравствуйте! — ответил эстонец по-русски. Нина о чем-то спросила его по-эстонски. — Торговля идет хорошо, спасибо, — продолжал старик по-русски. Его акцент стал заметнее.
Он знал, что она никакая не эстонка, и она знала, что он это знает, но все равно обоим было приятно, Егор видел, как они улыбались друг другу.
«Что в ней такое, что притягивает людей? — подумал Егор, наблюдая, с каким интересом Нина расспрашивает старика и с каким доверием эстонец глядит ей в лицо. — Лицо у нее, правда, приятное… Но мало ли людей с приятными лицами, а смотреть в них не хочется? Вот и мне неожиданно хорошо с ней и просто. Должно быть, потому, что ей ничего от меня не надо и она не боится ни меня, ни кого другого. Любовь к одному прикрыла ее от всех и сделала независимой и неуязвимой».
Старик готовил кофе и все что-то говорил, трудно и медленно произнося русские слова — давно служил в Петербурге, забывать стал, а говорил когда-то хоть куда. Его всю жизнь тянет к русским, но что-то редко они заходят ныне в его кофейню.