О Чернухе вроде все было сказано, и они замолчали. Отец не знал, о чем с ней говорить, и тяготился этим. Дочь думала, что он недоволен разговором о Чернухе — тоже нашла, о чем! — и смущалась.
— Присядь, — сказал он. — Мать пирожное тебе купила. Боюсь, что растаяло. Забыл, оставил чемодан на солнцепеке.
Он раскрыл чемодан. Наверху лежало новое платье — голубое, с белыми крупными горошинами — и он обрадовался, что оно первым попалось на глаза.
— Вот тебе, — сказал он, мучаясь, что не знает, как себя вести. Со всеми он умел говорить: с министрами и женщинами, с администраторами гостиниц и директорами заводов-гигантов, со своим братом-толкачом и изобретателем, уставшим от славы, но вот с дочерью, родной и единственной, не умел. Он боялся взять неверный тон, боялся, что опять приспособится, вроде и проведет время, но так и не раскроет створочку в затворенную ее душу. Хоть бы узнать, о чем она думает…
— Мама выбирала? — Ирина взяла платье, приложила к груди.
— Может, примеришь? Беги в кусты.
— Что ты, пап. Я его надену в воскресенье.
— Вот пирожное. Сохранилось! — обрадовался отец. — Съешь.
— Что ты, пап, я уже обедала. Я его вечером, к чаю… Девочек угощу.
— Девочек? Делить-то вроде нечего.
— Что ты, пап, разве я одна съем?
— Конечно, поделись. С подругами. Есть подруги?
— Есть, — сказала дочь.
— Тут тебе конфеты. Мы со Славкой покупали. Так что они и от него. А вот это, — он вытащил со дна чемодана кошелек желтой тисненой кожи, — это из Таллина. Смотри, какой красивый флюгер. Их много там, разные. Больше на старых домах. Это ведь город моряков и рыбаков. Флюгера показывали направление ветра, предупреждали о бурях…
И он стал вспоминать то, что рассказывала ему Нина в тот день, когда они ходили по городу, вспомнил и «толстую Маргариту», и «длинного Германа», и «старого Тоомаса» на шпиле таллинской Ратуши, и о море рассказал, как оно плавится на закате, и как проходит по вершинам сосен и елей неумолкающий гул его прибоя.
Он замолчал. Серые большие глаза дочери были широко раскрыты, и взгляд их был где-то далеко-далеко, может, на узеньких улочках сказочного для нее Вышгорода, а может, на просторах вспыхнувшего на закате моря.
— Пап, — сказала Ирина, — как здорово, что ты ездишь. Нет, нет, не здорово, что тебя подолгу не бывает, но здорово, что ты все видишь. Подумать только — море!
Она вертела в руках кошелек, а он думал, почему он раньше ничего ей не рассказывал? Сколько он повидал всего на свете, а, возвращаясь, лишь рассказывал жене, как обдурил каких-нибудь сукиных сынов и достал то, зачем ездил. Урал, Сибирь, Украина, Грузия, Армения, Москва, Ленинград… Неужто он ничего там не видел, о чем мог бы рассказать дочери? Неужто?..