Они ходили по лагерю, посидели на скамейке у спортивной площадки, заглянули в окна домиков и увидели спящих под белыми простынями ребят — был как раз тихий час. В одной из комнат Ирина указала пустовавшую койку, и отец понял: ее!
Так вот они и бродили, как двое глухонемых. Он старался молчать, чтобы не вызывать ее на разговор, она молчала, чтобы не огорчать его и себя.
Из штаба лагеря по песчаной дорожке навстречу шел парень в белой рубашке, в расклешенных брюках защитного цвета, в красном галстуке. Ирана смутилась, опустила глаза.
— Леня, старший пионервожатый, — тихо сказала она.
— Тебе попадет?
— Нет, он знает.
«Красивый мальчик, — отметил Егор, — а шагает как стремительно. Спортсмен, сразу видно».
— Он хороший?
— Да.
— Смелый, ходит с вами в походы?
— Да…
«Так и знай, все девчонки влюблены в него»…
И тут ему впервые пришла мысль, что у Ирины рано или поздно будут поклонники, будет влюбленный в нее какой-нибудь вихрастик, а потом может быть и жених, и муж. Как же она все это пройдет?
Старший пионервожатый поравнялся с ними, отдал салют.
— Нравится у нас? — спросил он Егора.
— Хорошее место, чистота, цветов много — хорошо, — аттестовал Егор и заметил, что дочь не подняла на Леню глаз. «Что ж, — подумал он, — у каждого в этом возрасте так бывает. А дальше… Дальше все будет хуже и сложнее».
Прозвучал горн, отец и дочь попрощались.
Не многим разрешалось входить сюда, в радиоузел, и Нине было приятно, что ей разрешалось. Другие передавали и получали телеграммы, а она, сидя вот за этим столиком, могла говорить с Гуртовым, будто они были рядом, у себя дома.
Но Нина так и не привыкла поверять вот этому микрофону свои тайны. Ей казалось, что ее подслушивает весь мир, и было стыдно говорить, как она скучает без него и как хотела бы быть с ним или что-то в этом роде. Но Гуртовой не стеснялся. Гуртовой говорил, как он нуждается в ней и что она снится ему каждую ночь. Она краснела от этих его слов. Ушам под большими нашлепками наушников становилось жарко, губы пересыхали, и она поскорее заканчивала разговор.
Гуртовой сердился. Она представляла, как он одинок среди холодного океана, у чужих далеких берегов. А может, и берегов-то там никаких нет, и он не видит земли все эти долгие дни. В короткие минуты любовь к нему оборачивалась не самой сильной ее стороной, а жалостью, и Нина готова была говорить, что угодно, но аппарат уже выключался. И зная, что он не слышит ее, она все-таки говорила, говорила все, что рвалось из души, и от этого становилось легче.
Она для себя считала, что он где-то там в Гренландском море, все это слышал и ему было лучше переносить пустынное одиночество Арктики. Эти минуты Нина считала чуть ли не самыми счастливыми в жизни. Может быть, они были более счастливыми, чем минуты встречи с самим мужем, потому что при встречах ни он, ни она не могли говорить того, что хотели сказать. То ли мешали люди, то ли к минутам встречи перекипали чувства, сгорали слова. Когда их слышишь, невольно думается, что ты что-то теряешь.