в его западные урочища вновь вклинились кереиты со своими табунами – у них тоже в эту зиму хозяйничала бескормица. Две сотни из отряда Сагана преградили дорогу кереитским табунам, тех тоже прикрывали свои отряды, и между ними произошла стычка – пока только на кнутах и дубинах. Подоспело подкрепление из второй тысячи, курень которой стоял поблизости, и общими усилиями прогнали тех кереитских табунщиков обратно, за сопки.
Тэмуджин, узнав об этом, на завтрашний день съездил к кереитскому нойону, хозяину тех табунов – дальнему родственнику Тогорила. Они поговорили и уладили все по-мирному, придя к согласию, что сейчас им не до вражды, так как всем нужно заняться спасением скота. Вместе распив малый туес арзы, они договорились совместно отправить свои табуны на отгонные пастбища – подальше на юг, в гобийские степи, и там подержать их до весны, пока не сойдет снег. На другой день около пяти тысяч тэмуджиновских лошадей двинулись вместе с кереитскими табунами на юг. Послана была с ними и сильная охрана – вместе с кереитскими войсками отправились тысячи Асалху и Дохолху, усиленные полутысячей Сагана.
Лошадей кое-как удалось сохранить, но не хватило пастбищ для коров и овец. Подумав, Тэмуджин приказал резать их в тех местах, где нечем было им кормиться, чтобы сохранить мясо и шкуры. Под нож было пущено до тысячи восьмисот коров и четырех с половиной тысяч овец. Мясо он приказал поделить между бедными айлами и рабами, из коровьих шкур велел изготовить тетивы (в зимнее время лучшие тетивы – из шкуры голодной коровы), из лучших костей – наконечники для стрел, а овечьи шкуры пошли на дохи пастухам да табунщикам, для зимних караулов. Ему сообщали, что люди остались этим довольны.
В самом конце месяца, при первых признаках настоящего потепления, дождавшись, когда южные склоны сопок наконец оголились и скот с жадностью набросился на них, утоляя многодневный голод, Тэмуджин возвратился в курень.
Поздней безлунной ночью в сопровождении Боорчи с полусотней охраны он въехал в свой айл и слез с пошатывающегося от усталости коня. Он привязал поводья к коновязи, собираясь идти в большую юрту, как вдруг услышал оттуда пронзительный младенческий плач. Оторопев от неожиданности, с трудом осознавая, чей это голос (что Бортэ в его отсутствие родила ребенка), Тэмуджин чувствовал, что не может сделать в сторону своего дома ни шагу. Он вдруг ощутил во всем своем теле непосильную усталость, будто только сейчас на него навалилась вся тяжесть непрерывных трудов последнего времени, и – нежелание идти в юрту, туда, где теперь был меркитский ребенок.