– Это же вранье, где такое видано? Пусть еще скажет, что самих мангадхаев[24] завоюет и в плен приведет…
Даритай, тонко улыбаясь в ответ, махнул рукой: мол, пусть себе болтают…
Кокэчу вынул из-за пазухи свою медную шаманскую чашу, не глядя, протянул руку назад, взял поданный Тэмуджином туес с арзой. Наливая в чашу, он с силой побрызгал в небо – на восемь сторон, поворачиваясь по ходу солнца. Затем он резко бросил чашу вверх. Та замелькала в воздухе, переворачиваясь, поблескивая на солнце, и упала на землю. Все устремили взгляды на нее. Чаша сидела на донышке. Кокэчу поднял ее, так же старательно побрызгал в небо и снова бросил. Чашка снова упала на донышко. Еще раз побрызгал шаман, бросил, и снова чашка упала на донышко, глядя влажной от вина красноватой медью в синее безоблачное небо.
– Предки разрешают укладывать ребенка в родовую зыбку! – огласил Кокэчу.
В толпе тут же прорвался оживленный гомон, гости громко обсуждали случившееся. Оэлун с торжествующей улыбкой повернулась к Бортэ, обняла ее. Та с прослезившимися глазами счастливо смотрела вокруг.
Хозяева стали приглашать гостей в юрту.
Алтан в это время, сузив глаза, задумчиво посматривал вокруг. Даритай склонился к нему, украдкой косясь по сторонам, обиженно зашептал:
– Что же это такое?.. Выходит, им все можно? Творят что хотят, и все им с рук сходит. Где же справедливость?
– Видно, пожалели их предки…
– Я что-то не пойму, – хрипел им в уши Бури Бухэ, толкая локтем. – Это что, сам дед Хабул разрешил им, что ли?
– Спроси у шамана.
– А может, он там, наверху, давно из ума выжил, а мы все молимся ему? Может, зря все это?..
– Тихо ты! – шикнул на него Алтан. – Не шуми зря, об этом мы потом поговорим. Кто знает, может быть, дед Хабул сейчас на каком-нибудь пиру сидит, выпил, опьянел, а эти лезут к нему с вопросами, про какую-то зыбку спрашивают. Дед спьяну не понял и разрешил, а потом протрезвится и накажет. Все может быть.
– Точно ты говоришь! – округлив глаза, сипло прохрипел тот. – На пьяную голову все может быть… ладно, пусть они вытворяют, им же потом отвечать, верно? А мы хоть архи ихнего выпьем, раз приехали.
В юрте все расселись по местам.
Мать Оэлун взяла с медного блюда на столе приготовленную заранее баранью лытку и подала посаженной матери. Тэмуджин вынул из колчана новую стрелу с синим оперением и также поднес посаженной матери. Бортэ развернула теплое одеяло и отдала ей ребенка голышом.
Хуриган-эхэ осторожно приняла его, а тот, почувствовав холод и чужой, не материнский запах, заорал звонким, сверлящим голосом, вызвав одобрение у присутствовавших стариков.