– Что же ты мне раньше не говорила обо всем этом? – спросил Джамуха, возмущенно глядя на нее. – Ты же привечала этих своих братьев как родных, вот и я считал их друзьями.
– Привечала, потому что они могли быть тебе полезны, да и родную кровь никуда не денешь. А то, что не говорила… кто же знал, что у вас до такого дойдет? И ты у меня ни о чем не спрашивал, не советовался перед тем, как начинать это дело. Я думала, что у тебя своего ума хватит, чтобы разобраться, на что можно замахиваться, а на что нельзя, кто тебе истинный друг – Тэмуджин или эти…
– Теперь уже поздно об этом говорить.
– Нет, Джамуха, сынок, послушай меня, я побольше знаю жизнь… Ничего не поздно до тех пор, пока вы еще не пролили между собой кровь. Вот тогда-то уж и будет поздно. А сейчас все можно исправить. Анда твой умен, поймет и простит, если ты сам пойдешь к нему мириться. Поэтому сейчас ты иди и покажи ему желание быть с ним вместе. Вот и время кочевки приближается, вы ведь договаривались на середину месяца, поговори с ним об этом. И запомни: не важно, кто из вас будет ханом, пусть даже он, главное для тебя – дружбу с ним сохранить. Сынок, единственный раз послушай свою мать, я никогда не скажу тебе плохого.
– Ладно, я подумаю… А ты скажи там, чтобы мне принесли еще арзы.
Мать, обрадованная тем, что строптивый и непослушный сын внял ее словам, взяла кувшин, вышла. Под пологом мелькнул уже белый дневной свет.
Служанка принесла малый кувшин с арзой. Джамуха выпил и стал одеваться.
«Керуленским сегодня же передам, что с ханством нужно подождать, – решил он. – Ничего, проглотят, сами как бараны, еще не то вытворяют. А там будет видно, что дальше делать».
Тэмуджин старался ничем не показывать своих чувств по отношению к тому, что затевали Джамуха и дядья-кияты. Догадываясь, что сейчас всюду идут разговоры об этом, он чувствовал какое-то стесняющее неудобство перед близкими и подданными. Казалось ему, что в то время, когда анда его поднимает ханское знамя, а он никак не участвует в этом, в глазах народа он выглядит отверженным, изгнанным из круга равных вождей, и это больнее всего ударяло по его самолюбию.
Домочадцы – мать, братья и ближние нукеры – явно сочувствовали ему. По взглядам их, по неуловимо подбадривающему тону, с которым они обращались к нему, он чувствовал, что его жалеют, и это его злило. Он часто садился на коня и уезжал из куреня. Скрывшись в тальниках на берегу, возжигал огонь и подолгу посиживал в одиночестве, в уме перебирая все возможные пути дальнейших событий.
Чтобы убить время, он сам готовил айл к перекочевке, назначенной на середину месяца. Вместе с братьями и нукерами смазывал деревянные оси и колеса на арбах, чинил бычью сбрую. Стараясь выглядеть веселым и беспечным, он смеялся над Хасаром, когда тот, поддев жердью ось арбы, тужился, пытаясь ее поднять, и не мог сдвинуть, пока на помощь не подоспели другие. Глядя на него, весело хлопотали по айлу мать Оэлун и Бортэ. Они тоже готовились к перекочевке, собирали вещи, складывая все в мешки.