Но при этом русский литературный язык оставался неповоротливым и ограниченным по своей выразительности, он следовал за модой в смысле повторения уже определившихся в западноевропейской традиции стиля классицизма прежде всего. Он явно уступал развившемуся в своей разговорной практике ежедневному языку общения людей, который уже вместил в себя и славные победы на бранном поле, и проявившуюся историческую волю русского государства, и утверждение человеческой индивидуальности в лице чудо-богатырей Суворова, самого полководца и множества других людей, составивших славу России.
Все это требовало известного упорядочивания, появления с в о е г о — развившегося и устойчивого стиля литературной речи, своего литературного дискурса, который вместил бы в себя не только развитие самого языка, но и все те исторические, культурные и индивидуально-психологические достижения русской жизни до-пушкинской эпохи.
Последней как бы чертой, какую надо было перейти русской культуре и России в целом, стала война с Наполеоном. Значение победы над «тираном», захватчиком — это не только новый уровень психологического и исторического самосознания русского общества (и каждого русского человека), но и новое пространство, которое открылось перед Россией.
Россия перешагивает через те ограничения, которые, казалось, были обременены историческим проклятием, наложенным на нее мировой историей, несмотря на все усилия Петра прорубить «окно в Европу», то есть стать частью того цивилизованного мира, о котором она всегда мечтала. Но перешагнув, сокрушив на удивление Европы и всего мира, «мирового господаря» (Наполеона), под которого уже легла вся Европа, Россия вдруг увидела, что особенно там, в европейских краях, нечего отыскивать и нечему там особо удивляться.
Вот это разочарование России, вошедшей в Европу уже не через «окно», а через распахнутую ею самою дверь, и легла в основание оппозиции «Россия-Европа», стала главной канвой противолежания идей Пушкина и Чаадаева, «западников и славянофилов», Толстого и Достоевского — любя Европу, европейскую культуру, учась у нее, Россия вдруг останавливается перед п о к о р е н н о ю Европой в смущении — нет там молочных рек и кисельных берегов в духовном прежде всего смысле. Поиски идеальности, к которой она постоянно стремилась, (и казалось ей, России, что она спрятана именно там, за границею, за пределами своей стороны), — оказались пустым делом, стало понятно, что необходимо отыскивать все это у самих себя, создавать все это самим.
Пушкин и стал универсальным ответом всей русской жизни на поиски некой надмирной идеальности, к которой всегда устремлялась Россия и русский человек. Ему выпало на долю создать весь инструментарий подходов к этой идеальности — от самого языка до психологических типов русской жизни, от жанров прозы и драмы до исторических открытий в духе русского Тацита. Поэтому не то что трудно не увидеть