Почему «надо думать», что рекомендация была «кислой», — не поясняется. Лишь подразумевается: окажись она другой, Проффер бы опубликовал гроссмановский роман, а издатель принял иное решение.
Вот на этом, по Сарнову, все закончилось. И мемуарист решил при удобном случае выяснить причины, обусловившие итог, вроде бы неожиданный. В личной беседе с Проффером «спросил у него, почему он не напечатал роман Гроссмана. Он ответил: „Сам я его не читал, а мои сотрудники, которые прочли, сказали, что это не интересно“».
Мемуарист не сообщил, где и когда он задал вопрос американскому издателю, специализировавшемуся на публикациях эмигрантов и диссидентов. Умолчание о дате симптоматично — как в случае с посещением Лиснянской квартиры Войновича.
Допустим все же, беседа — при личной встрече — состоялась. И Проффер на самом деле объяснил Сарнову, почему решил не публиковать гроссмановский роман. Сослался, если верить мемуаристу, на мнения сотрудников издательства.
Но тогда Максимов тут ни при чем. Он в профферовском издательстве не работал.
Похоже, запутался Сарнов, интерпретируя книгу Войновича. Некуда вроде бы вставить рассказ о своем участии, однако сумел. Вот тут опять путаница вышла. Потому как не был участником. И свидетелем тоже.
Уместно предположить, что встреча с Проффером и разговор о романе «Жизнь и судьба» — просто вымысел. Такой же, как история про копирование гроссмановской рукописи в квартире Сарнова.
Судя по его статье, он цель поставил: доказать, что Максимов противился изданию гроссмановского романа. Но аргументы подобрал неудачные.
Из его рассказа следует, что не только континентовский редактор не проявил энтузиазм. Сарнов отметил: «Я бы не стал попрекать Максимова тем, что он не передал текст романа какому-нибудь другому русскому издателю. Кому еще, кроме Проффера, мог он его передать? Ведь все (почти все) другие русские издательства в то время уже контролировались Солженицыным. А Солженицын исходил из того, что во второй половине века на свет может явиться только один великий русский роман. И этим единственным великим русским романом, разумеется, должно было стать его „Красное колесо“».
Вот, значит, еще один виновный. Тут бы и пояснить, какой же «факт» очередной раз «навел на мысль». И Сарнов несколько смягчил инвективу: «Не стану утверждать, что Солженицын сам вмешался в это дело, каким-нибудь личным распоряжением преградил гроссмановскому роману дорогу к читателю. Но ему и не было нужды лично в это вмешиваться. Все это без всяких слов и специальных распоряжений понимала и из этого исходила вся его идеологическая обслуга. Гроссман им был „не свой“, и одного этого было уже вполне достаточно».