— Отчим… он был скор на расправу. Бил и меня и маму. А я был слишком маленьким, чтобы нас защитить. И вот я пришел со школы, зову маму — она не работала, всегда дома была… и никто не откликается. Она больше так никогда и не откликнулась… никогда.
Я попыталась вытереть рукой распухшие глаза, но быстро оставила эту бесполезную затею и говорила, не отрывая от дивана лицо:
— Ее убил отчим?
— Не знаю, — он говорил отрывисто, с трудом. — Никто не знает. Она исчезла из дома среди бела дня, без денег и документов, у отчима было алиби. Мне было всего десять лет, я не умел тогда получать ответы на любые вопросы. Я просто ждал, когда мама вернется… Много лет ждал. В первый год мне казалось, что она лежит где-то раненая, больная, в каком-то подвале… зовет меня на помощь, а я не иду. Я просыпался во сне от ее криков. Я много раз думал потом — мне было бы легче, если бы я видел ее мертвой. Или точно знал, что она погибла… Я смог бы ее оплакать. И не винил бы себя за то, что не успел… что мог бы ее спасти, но оказался слишком тупым… или слабым.
— А потом, когда ты вырос? Ты спросил отчима?
— Меня забрала двоюродная тетка по матери, — теперь он говорил немного спокойнее. — Отчима допрашивали, конечно… но так ничего и не предъявили. Нет тела — нет дела. А через пару лет он уехал. Я его пытался разыскать, но не нашел. Он словно растворился во мраке…
Я молчала, пытаясь представить себе ужас маленького мальчика, мать которого всегда была дома… и внезапно не откликнулась на зов. Шнайдер молчал тоже.
— И потому ты… решил искать пропавших людей? — прошептала я.
— Нет, я как раз не хотел этим заниматься, — он уже говорил обычным голосом, разве что чуть хрипловатым. — Я понимал, что многих не найду… и да, я просто трусил. Боялся вновь пережить даже в воспоминаниях тот ужас, когда мама… Словом, я не искал пропавших людей. Только вещи. А вот в чем я добился успеха — в умении заставить людей вспомнить давно забытое. Причем неважно, хотят они вспоминать или нет.
Мы снова замолчали. Плакать мне больше не хотелось, вновь навалилась давящая усталость. Утешить Шнайдера было нечем, я понимала, что он, скорее всего, никогда не найдет отчима и не узнает, что случилось с матерью. Это останется с ним навсегда… а вот Олесю, возможно, найдут.
Еще полчаса назад я не хотела, чтобы нашли ее тело, уж лучше неизвестность, при которой остается хоть призрачный лучик надежды. Может, она еще жива, пусть изуродованная, покалеченная — это было уже неважно. Но теперь я понимала — если ее не найдут, этот ужас останется со мной на долгие годы. Я так и буду думать, что она прожила в мучениях месяц, год, десять лет… А я оказалась слишком трусливой или глупой, чтобы ее спасти.