Этой и многой другой наполнив мудростью сердце,
Как говорят, возвратился к себе и по просьбе всеобщей
Принял правленья бразды над народами Лация – Нума.
Нимфы счастливой супруг, Камен внушеньем ведомый,
Жертв он чин учредил и племя, привыкшее раньше
Только к свирепой войне, занятиям мирным наставил.
(Там же, 375)
В восхищении Пифагора обнаруживается медиальное сродство поэтической работы Овидия (и подражавшего ему Ломоносова) с задачами верховной власти. Именно Нума служил со времен Макиавелли образцом монарха, установившего свои законы под предлогом религиозного вдохновения. Согласно заключению К. Рогова, начиная с Петра, хорошо знавшего поэму Овидия, «Метаморфозы» были важной точкой отсчета для русского политического языка. По официальной формулировке П. П. Шафирова, Петр «сочинил из России самую метаморфозис, или претворение». Х. Вебер тоже сопоставлял обиход петровской России с «древними поэтическими превращениями» и сообщал, что «царь, вполне понимающий превосходным умом своим недостатки своих подданных, называет их стадом неразумных животных, которых он делает людьми» (Рогов 2006, 43). Претендуя в «Оде… 1742 года…» на соперничество с автором «Метаморфоз» и роль законодателя Орфея, покоряющего себе «всех зверей пустынных роды», Ломоносов возобновлял в поэтической сфере важнейший троп самодержавия.
Как следует из определения в «Риторике», восхищение как модус письма требует определенной поэтической оптики:
<…> сочинитель представляет себя как изумленна в мечтании, происходящем от весьма великого, нечаянного или страшного и чрезъестественного дела (Ломоносов, VII, 284–285).
Таким «великим делом», вызывающим изумление сочинителя и его публики, в оде предстает имперский суверенитет и его разнообразные поэтико-политические манифестации: фигура монархини, сюжет переворота, пространство России и пр. Важнейшим приемом одической экзальтации политического оказывается «сакрализация монархии», описанная в хрестоматийной работе В. М. Живова и Б. А. Успенского. Они обращают внимание на стихи о Петре I из «Оды на день тезоименитства… Петра Феодоровича 1743 года»:
С Минервой сильный Марс гласит:
«Он Бог, он Бог твой был, Россия,
Он члены взял в тебе плотския,
Сошед к тебе от горьних мест;
Он ныне в вечности сияет,
На Внука весело взирает
Среди Героев, выше звезд».
(Ломоносов, VIII, 109)
По точному наблюдению исследователей, Ломоносов одновременно решается на «кощунственное» уподобление покойного царя богу и «вкладывает цитированные слова в уста Марса, обращающегося к Минерве», перенося их в сферу языческой мифологии (Живов, Успенский 1996, 291). Эта демонстративная двусмысленность соответствует двойному статусу религиозного языка у Макиавелли и Барклая: он провозглашает незыблемые истины, лежащие в основании всеобщего порядка, и вместе с тем остается подвижной системой иносказаний и вымыслов в руках секулярной власти и ее поэтов.