Этот взгляд на задачи и место поэзии стоит и за обращением Ломоносова к Овидию и его модели поэтического восторга. Последняя из процитированных строф «Оды… 1742 года…» представляет собой подражание речи Пифагора в XV песни «Метаморфоз». Ломоносов дважды приводил эти стихи Овидия в собственном переводе в качестве образца вдохновенного стиля. Первый раз – в §239 «Риторики» 1748 г.:
Устами движет бог; я с ним начну вещать.
Я тайности свои и небеса отверзу,
Свидения ума священного открою.
Я дело стану петь, не сведомое прежним!
Ходить превыше звезд влечет меня охота,
И облаком нестись, презрев земную низкость.
(Ломоносов, VII, 284–285)
Стихи Овидия, вместе с цитатами из собственных од Ломоносова, иллюстрируют здесь фигуру «восхищения». Второй раз этот же фрагмент «Метаморфоз» цитируется в письме Шувалову от 16 октября 1753 г., где Ломоносов защищает свой поэтический стиль от пуристических нападок Сумарокова и ссылается на «самых великих древних и новых стихотворцев высокопарные мысли»:
Из «Превращений», <…> кн. 15:
Я таинства хочу неведомые петь,
На облаке хочу я выше звезд взлететь;
Оставив низ, пойду небесною горою,
Атланту наступлю на плечи я ногою.
(Там же, X, 491–492)
Риторико-поэтический модус «восхищения» и «высоких мыслей», описанный в «Риторике» и в письме при помощи речи Пифагора, имеет и у Овидия, и в одах Ломоносова политическое измерение. Как показывает в специальном исследовании Д. Фельдхер, «Метаморфозы» были построены на сложном переплетении поэтического и политического вымысла (см.: Feldherr 2010). Монолог Пифагора занимает узловое место в структуре поэмы: очертания поэтического авторитета выясняются в нем на границе между греческим мифом и римской имперской историей. Длинное прорицание Пифагора, занимающее всю первую половину последней песни «Метаморфоз», встроено в рассказ о Нуме Помпилии, легендарном втором царе и переучредителе Рима. Песнь начинается с избрания на царство Нумы, который первым делом отправляется путешествовать в поисках мудрости древних законодателей и основателей городов. В Кротоне ему рассказывают о Пифагоре, некогда установившем там свои законы. Затем Овидий выводит на сцену самого Пифагора в роли законодателя, обретающего политическую власть над умами благодаря поэтико-риторической инсценировке своей причастности к божественному знанию:
<…> толпы безмолвных,
Дивным внимавших словам – великого мира началам,
Первопричинам вещей, – пониманью природы учил он <…>
(Овидий 1977, 365)
Пифагор оказывается образцом для Нумы: