Есть два способа, как можно быть государю великим: один завоеванием земель, когда распространяет храбрый государь свои границы силою орудия своего; другой добрым государствованием: когда приводит трудолюбивой государь в своей земле в приращение все художества и науки, делающия оную силнее и благонравнее. <…> Государство прославляетца толко художествами цветущими под защищением ево <…> Времена Людвиха четвертаго надесять прославились болше Корнелиями Расинами Малиерами Буалоем Декартом Брюном и Жирардоном нежели славным переходом чрез реку Рен <…> Государи почитают человечество когда дают преимущество и награждают они тех от которых имеет оное по болшой части честь и когда побуждают они просвященных мужей учрежденных к приведению нашего познания в наилутчее совершенство и к распространению справедливости государства (СПбИИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Ед. хр. 807. Л. 161 об. – 164 об.).
Как показывает приведенный выше отзыв Панина, собственный литературный успех Ломоносова и признание, завоеванное им при дворе, стояли в непосредственной связи с идеями о политической значимости «художеств и наук». Во второй половине 1750‐х гг., когда, по всей видимости, задумывалась статья с широковещательным заглавием «О нынешнем состоянии словесных наук в России», Ломоносов входил в окружение фаворита императрицы Ивана Шувалова. Осведомленный современник записывал, что Шувалов «особенно покровительствует артистам и писателям. Императорская Академия Художеств, коей основателем его можно до некоторой степени считать, <…> и его переписка с Вольтером по поводу „Истории Петра Великого“ с первого взгляда могут показаться его самыми серьезными занятиями; однако было бы ошибочно так думать: он вмешивается во все дела, не нося особых званий и не занимая особых должностей. <…> Одним словом, он пользуется всеми преимуществами министра, не будучи им» (Фавье 1887, 392). Авторы специальных работ о деятельности Шувалова отдают должное масштабам его государственной рефлексии: он не только основал Московский университет (1755) и Академию художеств (1757), но и составил проект «фундаментальных законов» империи, а также в существенной мере определял внешнюю политику России конца 1750‐х гг. (см.: Анисимов 1985; Польской 2000; Наумов 1998, 455; Nivière 2000; см. также: Alexander 1994). А. Нивьер с полным основанием указывает, что общий политический импульс определял дипломатические маневры Шувалова и его «заботу о распространении в России наук и искусств», поскольку фаворит, «как истинный ученик Вольтера, был убежден в том, что величие и слава нации завоевываются отныне на почве Просвещения не меньше, чем на полях сражений» (Nivière 2000, 384). Двойное амплуа Шувалова, политика и мецената, заставляет рассматривать его покровительство искусствам, своего рода «культурную политику», на общем фоне политической жизни русского двора.