Кантемир в письме к Воронцову от 1743 г. также обращался к параллели между писательской деятельностью и государственной службой:
К особливому моему удовольству служит, что Ея Императорское Величество изволит читать мои реляции, и что всемилостивейше аппробует намерение мое в поднесении моих книжек. Из тех реляций усмотрена будет моя ревность в службе Ея Императорскаго Величества; а в сих, что излишние свои часы я употребляю, может быть, не без пользы (AB I, 360).
Оправдывая свои литературные досуги, Кантемир возвращал парадоксальность горацианской формуле «полезной забавы»: хотя стихи суть плоды «излишних часов», благодаря приносимой ими «пользе» они приобщаются к началам государственности, воплощенным в «службе Ея Императорскаго Величества».
Топос «двойного назначения» поэзии, обозначавший социальные функции аристократического чтения, в то же время определял новоевропейское истолкование горацианского жанра стихотворной сатиры. Феофил Кролик так отзывался в стихах на сатиры Кантемира: «Немалая есть сила творити благое / Пользу с сладким вмещая, примечати злое» (цит. по: Шкляр 1962, 144). Сатира была фактом аристократической культуры; Пумпянский пишет с обыкновенной точностью:
Слишком долго Кантемир рассматривался как «сатирик», «просветитель», «друг Петровских реформ», «обличитель». Сложился образ как бы «первого русского интеллигента». Это в корне неверно. Неслучайно сатира была органическим жанром классической поэзии эпохи абсолютизма. Буало нисколько не обличитель. Классическая сатира чаще всего была выражением просвещенно-аристократического мировоззрения; недаром она была в сословно-монархическом государстве легальна, и в буквальном и в расширенном смысле слова (вспомним роль ее в школьном преподавании). Просвещенный прелат Феофан и просвещенный аристократ Кантемир оба стоят, в 1729 г. и позже, на позициях модернизированной феодальной культуры (Пумпянский 1935, 102).
Точка зрения Пумпянского подтверждается выводами новейших исследователей европейской сатиры. Так, П. Дебайи соотносит самосознание сатиры «от Луцилия до Буало и Поупа» с «аристократическими идеалами» и продолжает: «<…> авторы сатир ожидают признания их пользы от властителей и вельмож; за сатирой стоит монархическая норма <…> Сатира стремится <…> вернуть смысл понятию службы» (Debailly 1995, 164–165; см. также: Pineau 1990; Griffin 1994, 137–138; Mauser 2000, 80–85; Щеглов 2004, 253–254).
Сатирическому жанру как таковому и Горацию, его основоположнику, вменялись задачи придворно-аристократического нравоучения. В одном из примечаний Кантемира читаем: «Изрядно Гораций изобразует искусство, нужное тому, кто в свете живет и кто от всяких злоключений счастливо вывязаться желает» (Кантемир 1867–1868, I, 394). Переводя римского классика, Кантемир пользовался изданием Дасье, где, по словам исследователя, «Гораций трактовался <…> как galant, philosophe courtisan, homme de monde – завсегдатай французских салонов» (Веселовский 1914, 3; см. также: Marmier 1962, 38, 83–87). Дасье пишет о Горации: