— Унтер-офицер, вы почему не докладываете, как положено? — сделал прапорщик слабую попытку взять инициативу в свои руки.
Мольнар вошел в комнату, строгим взглядом обвел все пьяное общество, особенно сурово посмотрел на прапорщика, которому следовало бы сообразить, что нельзя прятаться в комнате, откуда, можно сказать, ничего не видно, кроме стены амбара, выкрашенной серой краской.
Мольнар дал прапорщику достойный ответ, и притом без промедления, этому он хорошо научился у Рошко:
— Почему не докладываю? Ну и анекдот! Уж не тебе ли?! Грязному дезертиру?
— Да я, собственно… — робко залепетал сразу вспотевший прапорщик. — Я ведь не отрицаю, что я такой. Теперь конец…
— Чему конец?
— А всему.
— Войне?
— Жизни.
— Где ты слышал такую чушь?
— Арестовать меня ты имеешь полное право, унтер-офицер, а оскорблять — нет. Вчера вечером я положил весь свой взвод. Начальство решило заткнуть нами дыру на передовой. Не прошло и получаса, как от целого взвода осталось всего трое… вот мы втроем… Всем нам грозила смерть. Выходит, и нам троим тоже нужно было подохнуть? Так, да? Что касается меня лично, ладно, я согласен, но вот эти двое — они ни в чем не виноваты. Я им приказал бросить оружие, они и бросили. Я несу за это ответственность. Пожалуйста, забирай меня!
«Неплохой человек этот прапорщик, — подумал Мольнар. — Хлебнул, видно горя, однако ничему не научился. Он похож на всех офицеров-запасников. Страдает, переживает, душа у него хорошая».
— Ну и что? — продолжал прапорщик с драматической интонацией в голосе, уставившись в потолок. — Ответь, унтер-офицер, что произойдет, если меня поставят к стенке и расстреляют? Уж не прекратится ли тогда эта проклятая бойня? Отвечай! И все встанет на свои места? Или ты не привык думать? Пойми, меня сейчас интересует не собственная судьба, а судьба страны, нации! Неужели ты не хочешь этого понять?.. Меня пугает пропасть, в которую катится нация, народ. Вот мы тут и запели церковный гимн «Да сохрани, господь, мадьяров…». Ребята, правда, и слов-то не знают, лишь одну мелодию. Но сердцем они все чувствуют. Все! В том числе и то, что после тысячелетней истории мы сейчас стали, так сказать, печальными и беспомощными свидетелями последних дней венгерской вымирающей нации…
Речи прапорщика, казалось, не будет конца: он говорил и говорил. Мольнару же все это сильно действовало на нервы. Его и раньше выводила из себя любая проповедь. Всякий раз, когда приходилось слушать какой-нибудь доклад или лекцию офицера-преподавателя, на Мольнара вдруг нападала чесотка. Нестерпимо чесалось все тело, от затылка до пяток, словно на него напускали уйму каких-то букашек, которые устраивали бег взапуски. А тут еще и пот нужно было вытирать, который мгновенно выступал у него везде. И чем дольше продолжался доклад или беседа, тем сильнее чесалось все тело, а под конец даже в животе начинало бурчать.