В такие минуты что толкового ему не говори, он, охваченный чувством отвращения, все равно ничего не поймет. А когда ему приходилось слышать такие слова, как «судьба нации» или «тысячелетняя история», Мольнар вообще не знал, что делать.
Сейчас же погибала не только армия, но и нация. За два года на фронте Мольнар побывал в различных переделках и видел: какой бы тяжелой ни была обстановка, кто-то все равно оставался цел и невредим, хотя многие гибли. Возможность остаться в живых, таким образом, все же существовала, а если б ее не было, то каждый солдат смело мог бы пустить себе пулю в лоб в первый же день войны. Только возможность эта была как тонкая нить, и, чтобы она не порвалась, нужна была чертовская ловкость и, разумеется, удача тоже.
Современная война, разумеется, похожа на кровавую мясорубку, в которой перемалывается не только военное, но и гражданское население. Однако факт остается фактом: даже после самого ожесточенного артиллерийского обстрела или массированного налета авиации на поле боя остаются живые, которые поднимаются в полный рост, хотя большинство солдат навеки припали к земле или тела их разнесло на мелкие кусочки.
Смерть никогда не бывает всеобщей. Она так же индивидуальна, как и сама жизнь, и, разумеется, поддается учету и описанию. Унтер-офицер хорошо это знал и даже подозревал, что лица, которые вместо фактов и цифр пользуются одними словами, на самом деле просто не умеют считать.
— Довольно! — гаркнул он на разговорившегося прапорщика. — Развели здесь сонные речи о скончании мира! Если только каждый тысячный, оставшийся в живых после войны, даст тебе по одному пинку в зад, от тебя останется мокрое место!
Прапорщик мгновенно замолчал и медленным движением руки начал разглаживать лоб, словно стирал с доски то, что написал на ней раньше.
— И в самом деле, довольно! — усталым голосом произнес он и в тот же миг, схватив со стола пистолет, приложил его себе к виску.
Испугавшись, Мольнар подскочил к прапорщику, чтобы выбить у него из рук оружие, но этого не понадобилось: «фроммер» щелкнул курком, но выстрела не последовало, так как в нем не оказалось ни одного патрона.
Во всем драматическом монологе прапорщика это был единственный действительно трагический момент. Бедняга прапорщик забыл, что все патроны он расстрелял на передовой, не оставив для себя даже последнего.
Прапорщику стало ужасно стыдно. Почувствовав, что с ним ничего не случилось, он растерянно переводил взгляд с одного лица на другое, будто умолял поверить, что он на самом деле хотел застрелиться, а не разыгрывал перед ними комедию.