– Может быть, это вошло у него в привычку, – предположил Дэниэл.
– Что именно?
– Самоограничение. Противостояние собственным слабостям.
– Может быть и так, – отозвалась я. С мыслью о Мэтте.
Я включила дальний свет. Был предвечерний час, когда небо еще светлое, а дорога, деревья, скалы уже сливаются в дымчатое марево. Всякий раз, когда дорога забирала вверх, на горизонте показывались огоньки. Струан. Полчаса до дома.
* * *
О многом в этой истории мне остается лишь гадать. К примеру, могу предположить, что миссис Пай в то лето и вправду была серьезно больна и груз забот, и без того немалый, сделался для Мэри непосильным. И она стала искать утешения у Мэтта. Будь у нее больше друзей, или будь у ее матери поблизости родственники, или если бы от Кэлвина не шарахались и хоть кто-то из соседей к нему заходил, Мэри, возможно, не потянулась бы к Мэтту так жадно, так отчаянно, так беспомощно.
А Мэтт был рядом, вот в чем дело. В то лето он бывал на ферме, хотя большей частью пропадал в поле, каждый день, кроме воскресенья. Он бился за каждый пенни, не для себя – ему присудили все возможные стипендии, даже на учебники хватило, – а для нас, чтобы не оставлять нас здесь без гроша.
Словом, он был рядом с Мэри. И они давно уже, можно сказать, сдружились. Думаю, еще год назад его скорбь по родителям сблизила их. Он не скрывал от Мэри своего горя. Может, это и связало их узами.
Все до конца Мэри ему не рассказывала, даже тогда, но я спорить готова, что она рыдала у него на плече. Так, видимо, все и началось.
Он, наверное, ее обнял. Конечно, обнял; так поступают все, у кого плачут на плече, и пресвитериане не исключение. Наверняка он ее обнял. Может быть, неуклюже погладил по спине, как гладил Бо. Стояли они где-нибудь за амбаром или за тракторным сараем, подальше от глаз Кэлвина.
Разумеется, там, где их не видел Кэлвин. Я уверена, при Кэлвине они друг с другом даже не говорили.
Он ее обнял, из жалости, из сострадания, по себе зная, что это значит – быть несчастным и немым от горя. Я не допускаю и мысли, что он был влюблен. Но ему было восемнадцать, и, обняв ее, он почувствовал, какая она нежная. Красивой, на мой взгляд, она не была. Вовсе нет. Слишком мясистая, черты лица расплывчатые. Зато формы были у нее женственные, и когда он ее обнял, она прижалась к нему грудью; он ткнулся подбородком в шелк ее волос, и вся она была такая теплая, душистая. Опять же, ему было восемнадцать. Возможно, до нее он никого еще не обнимал, не считая нас, родных.
В первый раз это была случайность. Он увидел ее в слезах. Постоял неловко, положил на землю свой груз, и они приблизились друг к другу – скорее всего, невольно. Она прильнула к нему – наконец-то ей было на кого опереться, – а он ее обнял. Вскоре она отступила, вытерла слезы и сказала, как всегда, тихо, робко: «Прости».