Когда мисс Вернон рассказала мне о Паях, мне было пятнадцать. В те годы я была уже способна, хотя бы отчасти, понять подспудный смысл ее слов, задаваться про себя вопросами, связать эту историю с тем, чему я была свидетельницей. Терпимости или сочувствия мне это не прибавило, зато хотя бы в голове прояснилось. Узнай я эту историю в семь лет, для меня это был бы звук пустой. Во-первых, для маленького ребенка все в мире крутится вокруг него. Что ему соседские трагедии или дрязги? Главное для него – выжить, а самые важные люди – те, кто ему в этом помогает. Разумеется, и познание – тоже важная задача, отсюда и неуемное любопытство детенышей, но выживание превыше всего, и у меня в тот год все силы уходили на то, чтобы выжить – или, по крайней мере, сохранить душевное равновесие.
В тот ужасный год, как и все годы учебы, в школу я каждый день ходила вдоль насыпи. Этот путь был кратчайший; проселочная дорога петляла, а рельсы шли прямо. Вообще-то сейчас меня удивляет, до чего они прямые, а в детстве я об этом не задумывалась. Если строителям дороги встречалось на пути препятствие, его взрывали, сносили, забрасывали землей или строили над ним мост, смотря что требовалось.
Я видела этих людей на старых фотографиях, на героев они не похожи. Стоят, опершись на кирки, сдвинув шапки на затылок, улыбаются в камеру гнилыми зубами. Почти все невелики ростом, худощавы, жилисты, мускулы не выпирают. По многим видно, что в детстве они недоедали. Зато упорства и живучести им было не занимать.
Просека, что прорубили они, была втрое-вчетверо шире путей и за много лет заросла полевыми цветами и травами – кипреем и ваточником, золотарником и дикой морковью, колокольчиками и козлобородником, – и каждое утро я шла по насыпи как по лугу. К сентябрю уже созревали плоды. Идешь – и коробочки осыпают тебя семенами, к одежде цепляются репьи. Бывали дни, когда дружно лопались тысячи коробочек ваточника, десятки тысяч крохотных залпов раздавались вдоль путей, словно салют. В такие дни я шла сквозь облака шелковистого пуха, а утренний ветерок носил их, точно клубы дыма.
Этой дорогой я ходила будто во сне – все видела, но ничего не воспринимала. Точно так же и в школе: мисс Каррингтон объясняла нам арифметику, грамматику, историю или географию, а я слушала с вежливым вниманием, но ни слова не улавливала. Смотрела, как льются в окна класса косые солнечные лучи, а в них пляшут пылинки. Или слушала, как с грохотом пересыпают в вагонетки сахарную свеклу для отправки на юг. Железная дорога пролегала рядом со школьным двором, а ветка, где ждали очереди на погрузку вагоны, была прямо напротив школы. Были там и весы, и бункер – деревянная развалюха в виде перевернутой пирамиды, – и длинная конвейерная лента из металла и резины, которую направляли в вагон под углом. Весь сентябрь по разбитой грунтовке за железнодорожными путями громыхали фермерские грузовики и ссыпали в бункер свеклу с грохотом, от которого вздрагивала мисс Каррингтон. А потом включался конвейер, и свекла сыпалась в гулкое нутро вагонеток, сначала по одной, потом с ровным рокотом. В прежние годы я этого шума не замечала – привыкла спустя неделю школьной жизни; под этот грохот мы росли, он служил фоном нашей жизни, как и плеск волн. А в тот год он меня будто околдовал. Я слушала как зачарованная, и глухой однообразный стук западал мне в самую душу.