Деструктивность бытия постепенно уходит в сторону. Есть карманные философы. Это дети, чаще всего, с первого по третий курс, который прыгают вокруг слов «экзерсис», «трансцендентальность», «с точки зрения банальной эрудиции». Они тоже говорят о деструктивности, и наша задача — уметь что-то делать, чтобы быть понятными для этой массы молодых строителей понтов. Это — мальчики хоп-хоп-хип-хоп-html. Они что-то знают об Интернете, и там их бытие освещено имхом (IMHO). Они знают названия языков программирования, умеют пользоваться photoshop в рамках вкл-выкл, пьют дорогое, но совершенно дерьмовое порошковое пиво типа «Миллера», носят рюкзачки, и, как правило, живут целиком за счет родителей. Те из них, кого родители обеспечить не могут, очень быстро сбрасывают кожу хоп-хоп-хип-хоп-html, становясь работягами, карьеристами, или же — вечными, ломанными, будто карандаши, неудачниками. Это — тоже судьба. И это никогда не касалось меня — я был уверен в собственной неповторимости. (Как, впрочем, и любой человек нашего мира).
В момент, когда водка лилась в последний в круге стакан, пришла Ламборджини. Это была красно-синяя, полная, старушенция лет за семьдесят. Типично красные выкрашенные волосы говорили о мерзком характере и липкой, желающей чужого, душе.
— Ох-х-х-х-х, — сказала Ламборджини.
— Здрасти, баб Галь, — сказал ей на то Саша Сэй.
— О, выпейте с нами, — предложил Зе.
Поохав, Ламборджини согласилась. И тогда мы услышали ее рассказ о жизни.
— Ух-х-х-х, — начала она, причмокнув пухлыми наеденными губами, — ето щас по тиливизиру кажут, как город то обороняли. Оно-то, дитятки, по-другому было. А мы тогда у станице жили. Говорят, голод был. Ну, это кто как смог. У нас семья была, я да Хсохфа. Отец пахал. А нимиц как пришел, так ничего и не зменилось. Как он пахал, так и дальше пахал. У вот. Трактора уже были. У колхоза, я не помню, штуки гди-то четыре было, чи шо. А мы дивками-то были. Не, я-то уже замуж вышла. Но все равно интерисно было вить. Ваня-то на фронте, чи как оно называется. А меня, да и спрашивают, каже где твой мужик? Я говорю — немая. Незамужняя я. Мужики, кто кривой, косой, кто ни на фронти, пашуть, значит. А мы выйдем. Пыль летит. А нимца как будто и нит. Колхоз наш как был, так и остался. Так же трудодни начисляли, палочки ставылы.
А… Ну… Спрашиваеть отець у предцедатиля — Петя, ну как жиж, ты же ть коммунист. А он ему — тише ты, дурак, каже узнают, убьють. Ну, а они и не узналы. Придут, бабы выйдут, каже спрашивают. Приедут, а бабы выйдут и глядять. А те — а молодые есть у вас? А немец смеится. Смеится гад. То жить молодыи. То же ж люди. Воевать-то кому охота было? И на фронт не охота. А на деривни и накормют, и напоют. К нам…. А, мама-то моя выглядывает, стоят два нимца. Молодые. Оба высокие таки. Чернобровые. Белокурые. А наши-то мужики все остались калики, да и те после полей все черные. Як чирты. Но ужо тогда да, все на фронти были, только старые оставались, да калики. Ну, спрашивают, хозяичка, а водка е? Ну что, скажешь что ли, что нет. Конечно е. Ну, была у всех вотка. Чо ж. Жалко, что ли? Оно так же ж и было. А водки взялы, смотрют. Каже дивок видели, то же жь не все дома сидять.