Он был отражением лунного блика, — беззвучным, почти незримым — расправляя подготовленные одежды, пока господин обдумывал что-то, потирая во вновь вспыхнувшей досаде высокую переносицу. Но под рукой оказалась полная чаша, наполненная именно так и тем, что господин любит, ни на ноготь не меньше, не больше! И постель все так же свежа и идеально расправлена до того, что пожелай кто-то отыскать складку — пусть ищет хоть до скончания веков!
Подставленные руки ловят шелк на лету. А затем опускаются на плечи, и чуткие пальцы задумчиво перебирают мышцы, прогоняя накопившуюся за день усталость… Юноша ощутил, когда дыхание господина изменилось, и отстранился, уступая свое место сну. Уголки губ чуть дрогнули в улыбке: не отослал.
Аман не лег сам — сон господина крепок, но чуток, чтобы он позволил себе потревожить его неосторожным прикосновением или побеспокоить как-нибудь иначе. Юноша осторожно устроился у изголовья, поморщившись от боли в исхлестанной ремнем спине, и посмеялся над собой — ему мало! Он болен и безумен, ему мало этой боли, мало той, что терзала вход не так давно. Если бы эта ночь и эта боль стала вечной — он никогда не посмел бы желать чего-то иного…
Потому что жизнь такова, что за все нужно платить, и особенно — за надежду и надежду на счастье.
Рассвет застал его в той же позе, лишь ресницы едва дрогнули, словно смахивая слезы, которых не было. И снова загнав все мысли и чувства, кроме тех, которые необходимы, в самый-самый дальний угол, захлопнув и надежно заперев за ними дверь, вернув ключ-сердце на прежнее место, юноша отвел взгляд и поднялся. Бесшумно выскользнул из покоев, пнув разоспавшегося раба, чтобы готовили все необходимое — господин встает рано и не любит тратить время на негу и валяние в постели. Возвращаясь, задержался у остывшей воды, чтобы освежить себя, и как явился он на закате звездой восходящей, так с восходом светила отойти бледнеющей искрой звезды уходящей.
Аман встал на пороге, ловя первые мгновения пробуждения господина.
— Ты не позволял мне уйти, — шепнул он с лукаво-смиренной улыбкой, в ответ на приподнятую бровь.
Его потянули на себя, и юноша опустился на ложе, как ветер покачивает на воде сорванный цветок. Губы спустились по коже на шее, груди, плоском подтянутом животе, бедрах — сначала легко и едва ощутимо, даже не касанием, а лишь предчувствием его. А затем поднялись обратно щекоча мягкой кошачьей лапкой… И вот они уже жадно приникают везде, где можно и нельзя, как приникают в мучительный зной к источнику. Ладони вздрагивают, пальцы сжимаются как будто в судороге — так молятся фанатики над своей святыней… А руки мужчины запутались в засыпавшей его черной буре волос.