Не помня о том, что делать это дозволено лишь господину, молодой человек с улыбкой любовался явленным ему чудом. В груди мягко всплеснула радость от того, что несчастный мальчик должно быть полностью поправился и не пострадал опять… Однако волна быстро схлынула, разбавившись непонятной горечью: мальчик был изумительно красив непередаваемой, тонкой красотой первого луча зари и судя по отрешенному лицу наконец принял свою судьбу, смирившись с неизбежным…
Что ж, если бедному ребенку стало хоть немного легче, если он смог найти в себе довольно сил, чтобы жить дальше как отведено, — этому тоже стоит порадоваться! В подлунном мире есть вещи, которые изменить невозможно, только принять.
Атия внезапно остановился, будто почувствовав направленный на него взгляд мужчины, и обернулся. На долю мгновения Имад утонул в бездонной синеве распахнутых в испуге глаз, а потом мальчик вдруг вспыхнул мучительно, прижав ладонь к ошейнику, так же стремительно побледнел, запахиваясь плотнее, и отступил в заросли, скрывшись из виду. Молодой человек со вздохом опустил голову, пряча сочувствие и грусть в собственных глазах: ах если бы наместник мог отказаться от своей игрушки!
Увы, ожидать чего-то подобного было бы безумием, бороться же — тем более.
Случайная встреча лишь сильнее растревожила пребывавшего в тоске и смятении мальчика. Лицо незнакомого мужчины не уродовала похоть, а во взгляде читалось скорее восхищение, но едкая волна стыда и горечи накрыла штормовым порывом, и Атия поторопился укрыться в своей комнате от всех нескромных глаз. К его же собственным вновь подступили слезы.
Чем любовался этот человек? Его телесной красотой, которая обернулась тем, что вместо тяжкого, быть может, но честного труда, он коротает дни в ожидании нового позора на хозяйском ложе? Тем как искусно он обряжен евнухами в роскошные одежды и драгоценности, дабы еще больше подчеркнуть привлекательность наложника? Соблазнительной игрушкой для утоления желания…
И должен ли он дальше мириться с этим, оправдываясь, что ничего уже не изменить, а как бы тяжек не был грех, он все же не его… Не значат ли его молчание и покорность согласия с учиняемым насилием, что грозный наместник в своем праве делать с ним, что пожелает, используя как любую вещь в своем дворце для низменных забав?
Измученный сомнениями и страхом, Атия уже жалел, что на его вопросы некому дать пусть неправильного, но ответа. От евнухов он слышал уже все возможное, что жизнь раба — повиновение хозяйской воле… Его незримый ангел пожалел невольника и его слезы, покойный Амани — ненавидел со всем пылом сердца, сгорающего от любви, но среди цветов и зелени садов сераля мальчик слышал голоса, звонкий смех прочих наложников. Кто-то был старше, примерно в возрасте Амана или близко к тому, а кто-то младше самого северянина, хотя сомнений в том, для чего здесь каждый из них — возникнуть не могло. И Атия впервые пожалел, что вначале плена не пожелал свести ни с кем знакомства, а нынче, после покушений и болезни — надзор за ним был слишком строг.