Сжимая в руке изукрашенную чашу, Фоад рассматривал мальчика со странным, необъяснимым покамест самому себе чувством, в котором изрядной долей присутствовал и гнев. Скованное движение, которым Атия неловко соскользнул с постели, впервые вызвало в душе лишь досадливое раздражение: право слово! Допустим, до того от него требовалось только кланяться перед раскрашенными досками в их церкви, но сколько времени уже прошло! Он был милостив и терпелив с мальчишкой, и на то, чтобы двигаться хотя бы толику изящнее — не потребовалось бы ни долгих усилий, ни особого труда! Да только паршивец даже не пытается, несмотря на то, что ему было ясно и четко сказано — упрямства и строптивости не окупит никакая красота…
На миг в груди холодком колыхнулось что-то, отчего показалось, что душистое вино горчит или вдруг закисло… Но только лишь на один неуловимый миг, а мысли вновь вернулись к прежнему пути, пусть чуточку сменив оттенок: — тем более, что красота должна быть совершенна, как слова Корана, однако то и дело какая-либо досадная небрежность портят всю картину.
Фоад зло дернул губами, покачивая кубок, и негромко окликнул по имени невольника, застывшего в покорной позе. Низкий тон прозвучал бархатно-вкрадчиво, да и Атия уже не вздрагивал от голоса хозяина, как в первые дни. Подчиняясь невысказанному, но от того не менее явному приказу, мальчик не позволил себе сколько-нибудь замешкаться, он поднялся с колен, приблизился и снова опустился на ковер между раздвинутых ног мужчины, высвободив из складок ткани полувозбужденный член, чтобы сразу глубоко взять его в рот.
Само послушание и старательность! — Фоад усмехнулся снова. Будто нарочно подтверждая его размышления, мальчишка не допустил ни одного жеста, ни одного вздоха протеста, но двигался при этом через силу, как будто шел на казнь, на тонком личике помимо воли проступила тень отчаяния и боли, точно в глотку ему собирались влить свинец, а пальчики касались мужского естества, словно оно было покрыто чешуей ядовитого гада.
Усмешка вылилась в оскал. Тяжелая ладонь надавила на затылок, вцепляясь в золотые локоны и заставляя раба наклониться еще ниже, чтобы головка наконец вошла в судорожно сжимающееся горло. Неопытный мальчишка предсказуемо закашлялся и из-под крепко зажмуренных век невольно покатились слезы.
Даже не отставив чаши, мужчина чуть отпустил его, но только для того, чтобы с наслаждением отвесить пощечину по лилейной коже, к тому же больше не пытаясь придерживать удар.
— Вон! — распорядился он отлетевшему наложнику, который не успел и рук подставить, чтобы хоть немного смягчить свое падение.