В самом начале, несколько раз он пытался сбежать: один раз истерично, сразу по выезде из города. Наивно надеясь на то, что теперь, когда все получили от него, что хотели, когда его существование больше не позорит семью и не угрожает по-прежнему любимому человеку и уже его семье — он может позволить себе хотя бы такую роскошь, как спокойно умереть с голоду в какой-нибудь канаве… Его догнали быстро. Довезли до постоялого двора, где Ксавьер запер дверь, скрутил верещавшего, отбивающегося лисенка, заткнул ему рот и отходил ремнем так, что им пришлось задержаться на три дня. Трахаться это не помешало.
Равиль встал, как вставал всегда. И подготовился более тщательно, снова сбежав в первом же попавшемся по пути городишке… Появление Ксавьера в местной разновидности тюрьмы было как повторяющийся кошмар, а последнее, что он запомнил, — как разгневанный хозяин хлещет его по лицу вырванным в Венеции признанием во всех существующих грехах и преступлениях, ласково объясняя очевидное.
…Что просто сдохнуть ему никто не даст, что он лично позаботится, чтобы неблагодарную шлюху отымели так, что даже казнь показалась бы милостью Господней… Что не меньше, чем у благородных, а то и больше, — в торговой среде значит репутация. И опять таки лично он позаботится о том, чтобы даже дети Ожье через 20 лет не могли выйти из дома, а признание вора и грязной бляди, получившего по заслугам, — ему в том неоценимо поможет… Больше Равиль не сбегал и не сопротивлялся.
Но на самом деле сломался он куда раньше — в пресловутой «блошнице», когда понял, что единственное, на что годится, и единственное, что способен сделать для дорогого человека — это молчать и раздвигать ноги перед очередной сволочью в людском облике.
И исступленное «никогда», «ни за что» — канули в небытие…
Лишний раз подтверждая правоту Таша: блядь! Обретенные принципы продержались меньше ночи.
Он крепился как мог, уговаривая себя, что выдержит, и испугавшись даже не смерти, не коменданта, не клейма, — а того, что если не согласится и не отрежет единственную ниточку, Ксавьер воспользуется уже горем Хедвы, все равно добившись в Тулузе обвинения Ожье.
А потом оказалось, что его существование в купе с письменным раскаянием так или иначе способно навредить, и надо было умереть еще тогда, сразу, а теперь уже поздно…
С того дня Равиль оставался запредельно спокоен, чтобы не происходило, и больше не спорил со своим хозяином. Да, он грязная бордельная шлюха, он не заслужил ничего хорошего, если бы он не имел наглости об этом забыть — над Ожье сейчас не висела бы угроза!