Судорожный кивок в сторону двери, за которой неизменно дежурит Шарло.
— …и другая тварь, позубастее, — им опять жизнь переломала?! В костер сам будешь дровишки подкидывать…
Равиль уже бредил снова, беспорядочно метаясь из стороны в сторону, — на силу удалось унять, чтобы хоть забылся, и вновь перепуганный Августин сидел около него всю ночь до утра.
* * *
Защищать чужое счастье — последняя привилегия тех, кто знает, что своего уже не будет. Попытка хоть как-то оправдаться в собственных глазах и одновременно стремление избежать нового груза вины… Совесть, как злой хозяин — каким бы страшным не был приказ, но выполнять его нужно, потому что кара за самовольность обернется во сто крат хуже.
Придя в себя, Равиль уже не срываясь, строго-настрого запретил мрачному Августину что-то говорить Айсену о нем и тем более приводить их сюда, разложив все на пальцах, хоть и постарался смягчить выражения: незачем светлому и доброму парню ввязываться в подобную мерзость.
В том, что Фейран в помощи не откажет, юноша не сомневался, как не мог не признать, что помощь врача была бы куда как кстати. Нет, попроси его Гюсто или сам Равиль — лекарь придет и сделает все необходимое, хотя бы потому, что если юноша помнил правильно — Фейран в огонь бы шагнул ради синих глаз своего любимого, а тут требовалось всего-то осмотреть «девочку» и дать какую-никакую микстуру да мазь для болячек. И судя потому, как держался Айсен все у них благополучно, а это блаженное чудо непременно вмешалось бы… ангел-заступник нашелся!
Язвить не получалось. Айсен знает, что значит быть чужой забавой, ничего смешного в его желании помочь и поддержать не было. О каком-то унижении речи вообще быть не могло, и Равиль с радостью ухватился бы за протянутую руку, обливаясь благодарными слезами от облегчения, но… Айсен и Фейран тоже не знали о нем главного, получался такой же обман как всегда, а Ташу лекарь и музыкант были не противники. Наоборот, Ксавьер мог не пошевелив пальцем сломать их спокойное счастье, не говоря уж о том, что вместо спасения, вмешательство возлюбленных наверняка обернулось бы еще одной цепью горле лисенка, подбрасывая новый повод для шантажа.
Последний довод Равиль оставил при себе, а чтобы угомонить разошедшегося настырного Густо, пришлось смести в кучку остатки воли и сил и встать. Он оделся и впервые со дня возвращения в Тулузу поел за столом, как положено. У Августина брови казалось вылезут вовсе от зрелища изысканных манер, за которыми юноша прятал боль и слабость. Равиль замечал его взгляды, и уголки губ горько подрагивали: забавный, сейчас точно придумывает какую-нибудь таинственную историю о пропавшем царевиче… Как же страшно все, Господи!