У Равиля нет никого, к кому бы он мог еще пойти в этом городе, да и вообще в мире… Мысль о том, что с лисенком могло что-нибудь случиться — мало ли что, сволочь какая в подворотне ножом пырнула за лишнюю монету — сводила с ума. Грие поставил на уши всех, кого мог, даже Филиппа Кера дернул — и удивил последнего до нельзя. Последующие часы, пока его не нашел посыльный от Катарины с известием — впору было записывать в личный кошмар, единственный и хорошо бы неповторимый…
К этому времени, Ожье утратил уже всякое соображение, о контроле речь вести не приходилось тем более. И в отличие от всех остальных, ему — не нужно было объяснять смысл жуткого ожога, с которым так называемый «Поль» вернулся к исходу дня.
Видимо, было что-то такое в его лице, когда Грие ворвался в собственный дом, снося все на своем пути, что слуги просто рассосались по углам, а супруга содрогнулась и побелела, глядя на мужчину, которого она полагала, что знает уже.
Катарина сама не смогла бы сказать, что бросило ее навстречу:
— Опомнись! — молодая женщина повисла на шее мужа неодолимым грузом. — Не тронь… В жару он… Не тронь, не простишь ведь сам…
Ее стряхнули как кошку.
Ожье шагнул в комнату и резко сдернул простынь, прикрывавшую спину распростертого ничком юноши. Оценил увиденное… швырнул материю на пол:
— Ты сам так решил! — процедил мужчина в тронутые дымкой полуприкрытые глаза. — Иди на все четыре стороны! Хоть к кому… Не держу.
Только кинул на выходе жене:
— Спасибо, Като, удержала…
Катарина молча поджала руки.
Холодно. Тело горело в огне, но на душе царил мертвящий холод… Жарко, душно, — окна раскрыты настежь, а все равно невыносимо! Холодно…
О чем грезишь, о чем стонешь? Получил ровно то, на что нарывался. Ни больше, не меньше.
Иди куда хочешь… — слова плыли под веками огненными буквами.
Сейчас можно было не прятать слез. Можно было рыдать, биться, наворачивая на себя простыни, грызть зубами подушку, выть, заходясь плачем. Объяснений придумывать не надо — чему удивляться, когда такой ожог! Уже никто не скажет, что там было и было ли что — ниже поясницы кожи не осталось, выжжено сплошной полосой, вытравлено все чуть ли не до кости, до живого мяса. На стенку полезешь от боли… Но слезы не шли. Совсем. Равиль тихо лежал, опустив веки, так что его можно было принять за спящего.
Изредка заходил кто-то из слуг, чтобы сменить компресс или освежить нетронутое питье. И все…
Что, неужели он рассчитывал, что у его постели кто-то станет бдеть сутками?!
Нет, не рассчитывал. Но оказывается мечталось, где-то в глубине души. Так глубоко, что сам себе не признавался.