— Кто это?
Вячеслав прищурился. С чёрно-белой фотокарточки на него смотрела старомодно одетая женщина лет пятидесяти, с морщинами вокруг глаз и неожиданно улыбчивым, светлым лицом. Из-за монохрома её кожа имела оттенок свежевыпавшего снега. Возможно, это просто игра света, причуды чёрно-белого снимка, но скорее всего женщина на самом деле очень бледна. Вячеслав узнал спинку стула — на нём только что восседала Марина, — а также окно за спиной женщины, в которое стучались ветвями сливы. Конечно, сейчас никаких слив там нет. Те невероятные заросли, в которые они превратились, Вячеслав вырубил лет пять назад. Кудрявые её волосы, ничем не сдерживаемые, потоком спускались на грудь, и Вячеславу вдруг показалось, что эти пряди касаются его затылка и щекочут шею. Будто женщина с фотографии, вытянувшись в высоту раза в полтора-два, склонилась над ним и хочет прошептать что-то на ухо. Или смотрит на саму себя через его плечо.
Конечно, это всего лишь просочившийся через приоткрытую дверь холодок. Вот и огонёк лампы пустился в пляс, как будто надеялся таким образом сбросить свои стеклянные оковы…
Вячеслав повернулся и захлопнул дверь. С расстановкой сказал Марине:
— Я знаю эту женщину. Вытащите фотографию из рамки и посмотрите на обороте: там есть имя и дата съёмки.
Марина последовала совету. Кажется, глаза её совершенно не нуждались в свете. Даже скрючившись в тёмном углу, она прекрасно разбирала текст в книгах, учитывая, что влага и перепад температур оставили от типографской краски лишь бледные силуэты.
— Марта Елисеева. Пятьдесят третий.
Вячеслав прочистил горло:
— Как я уже сказал, мой дядя — дядя Василий — увлекался фотографией. У него была мастерская — вон там, за огородом, — но к тому времени, как я здесь появился, лес уже разобрал её на дощечки. Странно, что он не сломал дом. Обычно он скор на расправу…
— Это его жена.
— Верно. Они жили здесь до самой смерти — она умерла в восемьдесят седьмом, он в восемьдесят девятом. Детей у них не было.
— Как ваш дядя мог жить здесь два года после её смерти? В полном одиночестве. В окружении этих больных деревьев. А зимой… — Марина поводила в воздухе пальцем, словно хотела попробовать его на густоту. — Зимой, наверное, здесь такая стоит тишина, что кажется, будто ты оглох.
— Недолго, — буркнул Вячеслав. Ему не слишком нравился их разговор. Будто со всех сторон к дому приближаются призраки бесед, которые здесь вели двое забравшихся в кокон одиночества людей, и бесед, которые вёл сам с собой дядя, когда остался один; с чавкающим звуком выкапываются из земли, с ватным шорохом рвут над собой пласт хвои, и вот они прижимаются к стеклу, погружая комнату в подлинный мрак. Даже дышать стало труднее. Всего лишь облака стадом грязных овец закрыли солнце. — Он умер в декабре, и тело, почти сразу замёрзнув, не успело разложиться. Нашли его в конце зимы. К дяде съезжались фотографы со всей страны. Фотографы — чудаковатый народ, они готовы ехать в гости к такому же чудику — и, конечно, ради хорошего кадра — в любую глушь и в самый неурочный час. А дядю уважали. О нём ходила слава как о прекрасном пейзажисте.