Грозовая туча начала рассеиваться, только когда он пролепетал:
— Хорошо, тётя Тома.
Она уплыла за горизонт, так и не сняв верхней одежды и оставляя мокрые следы на паркете. Данил склонился над раковиной, вглядываясь в красные полосы на белом фарфоре (от него, как и от снега, в голове раздавались беззвучные хлопки, вспышки боли) и пузыри крови у сливного отверстия. Потом, повинуясь порыву, повернулся и захлопнул дверь.
Что-то должно было произойти. Кровь не останавливалась. В глотке горячо, будто она поднималась по пищеводу, в желудке пусто и нехорошо. Вместо того чтобы просто стоять над раковиной и ждать тётю Тому с ватой или запрокинуть голову, как Данил обычно поступал, он зажал одну ноздрю и принялся усиленно дышать. При каждом выдохе зубы стукались друг об друга и вызывали где-то в недрах головы странное певучее эхо.
Я просто уроню голову в раковину и усну, — рассеянно думал он. — Не просто же так она такой же формы, как моя голова? И белый фарфор… холодный, как снег.
Стало жарко. Мальчик снял шапку, не переставая дышать через ноздрю. Раздался звук, как будто что-то где-то оборвалось, и кровь хлынула потоком. Сначала красная, как гранатовый сок, она приобрела оттенки чёрного бархата.
И тогда из особенно большого кровавого сгустка появился он. Чёртик с кирпичного цвета кожей, которую сеточкой оплетали вены. Маленькие лапки скользили по фарфору, коготки скрипели и оставляли на раковине еле заметные отметины. Хвост метался из стороны в сторону, будто хвост крошечной гадюки. Существо раскорячилось, отчаянно пытаясь удержаться на ногах. Оно неминуемо провалилось бы в слив, если б Данил, сам того не желая, не подставил палец, чтобы чёртик за него уцепился…
* * *
— Постой-постой, — замахал руками я. — Ты сказал — чёртик, который вылез у тебя прямо из ноздрей?
— Из одной ноздри, — не меняя выражения лица, поправил Данил.
До сих пор я слушал, занимаясь своими делами… не скажу, что вполуха, совсем нет — мне было ужасно интересно. Эта история не похожа на все прочие. Обычно рассказы ребят скатывались в откровенную скуку или не менее откровенное враньё. Рассказ же Данила тёк открыто и плавно, так, будто он рассказывает семейное предание, повторяемое с раннего детства по самым разным поводам. И вот, не меняя голоса, не повышая тона — поворот, заставивший меня забыть про все свои инструменты. Догадываюсь, в тот миг я смотрел на мальчишку, как кондуктор на сумасшедшего, прервавшего его трамвайную дрёму. Того, похоже, моя реакция нисколько не интересовала. Он не делал драматических пауз, не смотрел заискивающе — нравится мне или нет? Он знал, что эту историю я дослушаю до конца.