— Нет, это ж надо! Женщины за конвойных! Неужто нашего брата-солдата для этого дела нет?..
— А что, и не хватает. Пленных-то эвон сколько, по всем дорогам — колонны. И если на каждую хотя б по отделению...
— А они, бабоньки-то, знают хоть из какого конца ружье стреляет? А ну как немцы разбежаться вздумают...
— Куда уж им разбегаться! Небось рады, что в плен-то угодили. Считай, для них война закончилась...
Петр, подавшись вперед, тоже смотрел из открытого люка на шагавших мимо пленных. Были они грязные, заросшие многодневной щетиной, укутанные поверх пилоток женскими платками, тряпками. Многие из них были с обмороженными щеками, носами. Шли, затравленно и испуганно глядя на советские тридцатьчетверки, на танкистов, высунувшихся из своих машин.
Да, это уже были другие немцы. От прежней наглости, самоуверенности, которые Петр подмечал у пленных фашистов там, на полях Подмосковья, в тяжелую осень сорок первого года, сейчас не осталось и следа. Даже выглядели они жалко.
...Жалко? Нет, Петр не жалел их. Это вот раньше — и как ни странно, в труднейшую для нас пору осени 1941 года! — он еще с любопытством вглядывался в лица пленных гитлеровцев. Что ж, люди как люди. С руками, ногами. До войны каждый из них, думалось, тоже, как и он, занимался вполне земным делом — выращивал хлеб, собирал умные машины, любил жену, детей. Потом их поставили в строй, вложили в руки оружие — воюй. Что ж, дело солдатское, подневольное...
Подневольное?!
Потом было наше контрнаступление под Москвой. Первые освобожденные от фашистов села и деревни... Но что это были за села и деревни! Их названия значились теперь лишь на картах-трехверстках. А так — закопченные трубы и груды пепла. И жгла их не война, а специальные вражеские подразделения. Солдаты-факельщики. Методично и хладнокровно сжигали они целые населенные пункты! И их сердца не содрогались от мысли, что оставляют без крова, на лютом морозе, совсем ведь и не войска противника, а женщин, детей, беспомощных стариков и старух!
А трагедия Красной Поляны? Там танкисты 27-го бронетанкового дивизиона освободили запертых в каменной колхозной конюшне жителей этой деревни. Их было 106 человек. Старики, женщины, дети. Целых восемь суток просидели они в этих прокаленных морозом стенах! Без пищи и воды! Петр потом собственными глазами видел, как несколько обезумевших от горя молодых матерей выносили трупики замерзших у них на руках грудных детей!
То же самое — в сожженной деревне Проскурово. Там к печке, всего-то и оставшейся от одного из домов, были прислонены леденящие душу распятия — сделанные из плах огромные кресты, к которым ржавыми гвоздями были прибиты мужчина и женщина. Чуть поодаль лежала на снегу еще одна женщина. Молодая. Видно, дочь или сноха тем двум. Лежала с обрубленными кистями рук, лежала навзничь, прижимая этими обрубками к груди голенький трупик тоже грудного ребенка...