— Может, у нашей Евы отнялся язык? — спросил Изя.
Мать вскрикнула:
— Ева!
— А он разрешит мне играть на пианино? — Этот вопрос вырвался у Евы помимо ее желания и был подобен камню, брошенному в пруд, где полно лягушек.
Первым подал реплику Изя:
— Скажите, мама, может, мне и сейчас нельзя улыбаться?
— Вы можете улыбаться, Изя, — ответила Сарра. — Разве вам кто-нибудь запрещает улыбаться?
Хаим визгливо засмеялся, он считал себя обиженным и потому был рад возможности посмеяться над сестрой.
— Что я вам говорила? — Роза сложила руки на пышной груди. — О чем думает эта недотепа Ева? Она думает о пианино!
— Почему ты думаешь о пианино? — спросил Мотл. — Ева, зачем тебе сдалось пианино? Зачем тебе надо играть на пианино, ведь это такая дорогая вещь!
И даже Наум спросил:
— Ева, разве ты умеешь играть на пианино?
Хаим все еще смеялся, и вместе с ним принялись хихикать маленькие сестры. Они никогда не видели пианино, но раз смеялся их брат Хаим, значит, это было что-то смешное. Самая маленькая пропищала:
— Пинино! Хоцю пинино!
И все зашлись хохотом.
— Смотрите, и Цилька хочет играть на пианино.
— Папаша, что же вы не купите своим дочкам пианино!
— Что вы жалеете деньги! Вы же такой богач!
Мать всплеснула руками:
— Ева! Ева, о чем ты только думаешь?! Ты же не умеешь играть на пианино. Зачем тебе понадобилось смешить нас?
— Я научусь, — упрямо возразила Ева.
И тогда все буквально полегли от смеху. Все, кроме Сарры — матери и Мотла — отца. Сарра подождала, пока утихнет смех, и сказала:
— Она-таки может научиться играть на пианино, наша Ева. Раз у нее теперь будет отдельная комната и она станет жить барыней, то отчего бы ей и не научиться играть на пианино?
Когда Борух, шаркая ногами и задыхаясь, бродил по дому, Ева пряталась под лестницу. Там стояло старое пыльное кресло, на котором всегда спал кот. Она прогоняла кота и усаживалась в кресло с ногами, сжавшись в комок. Борух заглядывал во все комнаты и, если находил какую-нибудь дверь запертой, громко стучал костылем, хрипел:
— Боитесь старого Боруха? Прячетесь? — и в груди у него клокотало.
Он боялся смерти и одиночества, страх гонял его по дому, страх вселял в него ненависть ко всем, кто не был болен.
Ева слушала, как скрипят под его шагами половицы, взвизгивают несмазанные дверные петли, а в зале вызванивают подвески огромной хрустальной люстры.
— Ева! — сипел Борух.
Она вздрагивала и еще глубже забивалась в кресло.
— Ева! — Борух стучал о пол костылем, и с потолка сыпалась штукатурка.
Ева загнанно озиралась.
— Ева! Ева! — теперь уже Боруху вторил визгливый голос кухарки Фриды.