Светлое лезвие, рукоять, перевитая алым шнурком — почти совершенно обычный нож, небольшой и лёгкий. Вот только здесь и сейчас он станет самым важным оружием в мире. Пусть даже в мире маленьком и недоделанном.
Пальцы слушаются плохо, и я всё сильнее замерзаю. Я замерзаю настолько, что мне уже не шагнуть за дверь, которая отделяет этот мир от моей тёплой кухни. Впрочем, о бегстве я и не помышляю. Мной владеет лишь одна мысль, одна идея, и я до слёз хочу её осуществить.
Нож в пальцах дрожит, но мне нельзя его уронить — он пробьёт наст и мне никогда не отыскать его больше в таком снегу. Наконец я сжимаю его достаточно твёрдо, чтобы полоснуть по другой ладони.
Порез несмело набухает алыми бусинами, они постепенно заполняют всю ладонь, слегка темнеют… А затем я выплёскиваю накопившуюся в ладони жизнь на снег, где она тут же расцветает яркой оранжевой кляксой.
Вмиг я оказываюсь на краю обрыва, белые скалы уступами падают вниз, за ними — новая пустошь, но на краю её сияет оранжевой кляксой восходящее солнце. Лучи света золотят и красят алым снега, вырастают, множатся лиловые тени, а вслед за ними встаёт лес, пронзают верхушками белое небо горы, и оно, точно кровью моя ладонь, набирается синевы.
Мне больше не холодно, или я уже лишился возможности чувствовать холод, и мне всё равно — на моих глазах вырастает мир, пробегают серебристыми лентами реки и ручьи, шевелят обнажёнными ветвями деревья, снег укладывается шапками на зелёных еловых лапах. Из-под сугробов показываются тёмные скалы, а потом меж ними вдруг начинает петлять золотистая тропка.
Улыбнувшись, я понимаю, что больше не удержусь на краю. Обессиленный, я смотрю вниз — там уже раскинулось глубокое озеро, затянутое сине-голубым льдом. Ветер толкает в спину, и я соскальзываю с обрыва, падаю бесконечно долго, набираясь до краёв новым миром, и голосом его, и звуками жизни. И разбиваюсь об этот лёд.
На мгновение меня обжигает морозной водой.
Белое сменяется темнотой.
* * *
Я прихожу в себя дома, в постели. Всюду тишина, не видно любопытных миров и мирков, не тикают часы в гостиной, не шумит чайник.
Я промок насквозь, мне всё ещё холодно, нестерпимо саднит ладонь, но это всё мелочи, главное, что мир стал полноценным, обрёл звучание. Вот только нож…
Помню, как он лежал на насте, лезвие окровавлено и от него змеится короткий ало-оранжевый след. В тот миг, когда я соскользнул с обрыва, нож падал со мной, но наверняка он сейчас погребён под толщей воды и льда, покоится на дне у мира, которому дал рождение.
Что ж, так тому и быть.