— О чем? — встревожился Ваня.
— Что тебе надо худеть! Чтобы ты к премьере был у меня как Адонис! Похудеть и подкачаться, у тебя времени в обрез! А тебе бы только пончики да конфеты… Ты сам уже как пончик!
— Да я ж ничего… Я похудею, Костя, чего ты…
— Я — ничего! Мне-то что, в конце концов… Это тебе раздеваться в третьем действии!
— Мне?! В третьем действии?.. Костя, ты что? Я же там в тюрьме сижу.
— Вот именно! Ты — несчастный узник, изнемогший от страданий. Ты будешь связан веревками…
— Зачем веревки, если я и так в тюрьме?
— Затем! Чтобы всем было видно, что ты в плену! У своего отца и своих чувств, которые стесняют тебя, ранят плоть, терзают душу и вообще причиняют немыслимые страдания. Поэтому будешь в веревках!
— Ну… ладно. Но раздеваться-то зачем?
— Затем! Что твое обнаженное тело символизирует обнаженность души Карлоса, его открытость чувствам и беззащитность перед невзгодами. Я же тебе все объяснял!
— Я забыл, — потерянно сказал Ваня.
— Ты просто не слушал! Вы все меня никогда не слушаете и ничего не хотите понимать! И вот представь, как ты будешь висеть голым над сценой…
— Что?! Я еще буду и висеть при этом?..
— Ну конечно же! А как иначе? Ты символизируешь страдания Христа…
— Пусть Родриго символизирует! Это он жертвует собой, а не я… пусть вот он и висит!
— Спасибо тебе, друг детства… мой лучший и единственный друг, — тихо сказал Кривобоков. — Век не забуду.
Ваня провел рукой по лицу.
— Извини, — выдохнул он. — Я просто что-то… растерялся.
— Значит, Карлос висит над сценой, — продолжал тем временем Великовский, не обращая на них внимания, — глаза у него завязаны… Да дайте уже договорить! Завязаны, потому что это символизирует его временную слепоту по отношению к Родриго.
— А во рту еще кляп…
Саша сказал это шепотом, но Великовский все равно услышал, оборвал себя на полуслове и повернулся к нему. Взгляд его стал тяжелым и очень неприятным. Глаза у него почти черные, без всякого выражения, и так и кажется, что по тебе ползут большие черные жуки.
— Кляп. Обязательно. Будет, — сказал Великовский с расстановкой. — У того. Кто еще хоть раз. Хотя бы раз! Меня! Перебьет!
— Мы молчим, — сказала Лебединская. — Продолжай. Очень интересно рассказываешь.
— Дон Карлос, инфант испанский, висит над сценой голый, — повторил Великовский с нажимом. — Поэтому тебе, Ваня, надо заняться собой. Я только это хотел сказать.
— Придумано красиво, — осторожно вмешался Кривобоков. — А он будет совсем голый? Я почему спрашиваю. Там же к Карлосу в тюрьму Родриго приходит, лучший друг и все такое, и поет там полчаса про то, как он его собирается спасти. А Карлос между тем голый на сквозняке, а Родриго одетый. Нехорошо это как-то… не по-дружески.