И все же Сёма был прав, понимание пришло со временем. Мир пронизан гармонией, она живет в нем, течет, дышит, переливается. Демон хаоса, явившись в этот мир во плоти, тем самым приобщился к этой гармонии и влился в нее, стал одним из голосов в полифонии, и все его попытки разрушить ее лишь создают новые смыслы и оттенки в этой музыке. Величие и азарт разрушения, и самозабвенная сладость отчаяния… Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю, и… как там дальше… И в разъяренном океане… средь всяких волн и… и кутерьмы… И в аравийском барабане… и в дуновении… зимы.
Точно, откуда-то дует. Холодно. Зима… скоро зима. Снег, и Ленский лежит на снегу подстреленной птицей. Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно… Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его собачка, снег почуя, плетется рысью… Почему собачка? Нет, все правильно, собачка… В салазки Жучку посадив… Собачку нельзя на сцену. Пусть лучше кот. И днем, и ночью кот ученый… русалка на ветвях сидит. Зачем она там? Рыба сидела на дереве… В чешуе, как жар горя… Она блистает, как звезда во мраке ночи… С дерева свесилась чья-то босая нога. Саша поднял голову. Среди ветвей сидел Сёма. «Давай сюда!» — сказал он и протянул руку. «Мне нельзя, — сказал Саша. — Мне надо петь Гремина». Но Сёма требовательно пошевелил пальцами: «Давай-давай! Здесь и будем петь. Так надо». И Саша полез наверх. Дуб был пыльный, но уютный, с мягкой пушистой листвой. Саша подтянул ноги и посмотрел вниз. Вон она, Татьяна! В малиновом берете, с послом испанским говорит! Сёма прищурился и стрельнул в посла черешневой косточкой. «Ты что! Черешню нельзя, это ведь дуб!» — запротестовал Саша. «Можно, — возразил Сёма. — Великаша так велел. Теперь все можно!»
Над ухом вдруг зазвучал Ванин голос, и Саша понял, что Сёма сейчас исчезнет. Сёма тоже это понял: он грустно улыбнулся и помахал рукой.
— Саш! Ну просыпайся! Скоро приедем.
Саша потер лицо руками, поднял упавший свитер и посмотрел в окно, пытаясь разобрать название станции.
— Еще не очень скоро.
— Но ты мне должен еще что-то рассказать.
Поезд тронулся, и ветерок из приоткрытого окна сдул остатки сонливости. Вагон вновь был почти пустым. Теперь можно и о деле.
— Значит, телефон, — Саша помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями. — Насчет больницы ничего особо нового не выяснилось. Его там не помнят, и зачем он звонил, никто не знает.
— Ну разумеется. Но он там был? Можно же отследить его перемещения?
— Нельзя. Точнее, в теории можно, а на практике не получилось.
— Почему я не удивлен? — вздохнул Ваня. — Ну а что тогда получилось?