Он умирал по-настоящему, как человек, без всяких фокусов. Он еще хрипел и давился, и сведенные судорогой пальцы намертво вцепились в Сёмину руку.
— Врача? Скорую? — Саша машинально вытер перепачканные кровью ладони о штаны и полез за телефоном.
— Вызывай. Они не помогут уже, но… вызывай, — Сёма пытался нащупать пульс на шее умирающего.
— Они позвонят в полицию, — тихо сказала Вера. — Это ведь убийство.
Саша замер. Потом поднял глаза на Алекса, который послушно отдал ему нож и теперь стоял в стороне, пытаясь совладать с дрожью. Слово «полиция» он понял и, встретив устремленные на него взгляды, молча кивнул.
— Он нам угрожал, — сказал Саша. — Вон ружье. Оно заряжено, и на нем отпечатки пальцев.
Ваня выпрямился, шагнул к ружью и взял его в руки.
— Его нельзя зарядить. Оно бутафорское. То самое, которое у нас было на репетициях. Он все наврал.
Саша уставился на телефон. Ему хотелось кричать и ругаться от обиды и отчаяния, и пришлось несколько раз ударить кулаком по стене, чтобы не взорваться воплем. Великаша надул их. Но зачем? В этом должен быть смысл. Если бы он просто хотел покончить с собой, зачем ему устраивать это представление? Если он хотел увлечь за собой в бездну Алекса, он мог сделать это еще в Лондоне, просто подвернувшись ему под руку. Нет, Великаше нужны были они. И даже не так. Ему нужен был Сёма.
Саша снова подошел к ним и опустился на колени рядом.
— Сёма, послушай. А ты можешь его исцелить? Ну, как раньше делал.
— Ничего не могу, — Сёма пошевелил пальцами, и вдруг с неожиданной легкостью высвободил их из клешни Великаши. — Даже не знаю, как это делается.
— Попробуй. Ну пожалуйста, попробуй! Он был уверен, что ты можешь, иначе бы не стал… Давай!
И Сёма запел — суховато и неуверенно, словно впервые в жизни.
Fliegt der Schnee mir ins Gesicht,
Schüttl' ich ihn herunter.
Wenn mein Herz im Busen spricht,
Sing' ich hell und munter.[5] Это было дико, нелепо, невозможно — напевать бодрую песенку над агонизирующим телом, которое еще корчилось у них в руках и вздрагивало, и хрип надрывал душу и заглушал негромкий Сёмин голос. Но мелодия, пробившись на свет, зазвучала сама собой, помимо голоса, и ожили, проснулись, заколебались невидимые струны, радуясь неведомо чему.
Lustig in die Welt hinein
Gegen Wind und Wetter…[6] Саша и сам был одной из этих струн, и он влился в звучание музыки. Он зажмурился. Только не смотреть вниз, не смотреть туда, где смерть и боль, потому что если музыка не властна больше ни над чем, то это действительно конец и ничего никогда уже не исправить… Но она была уверенной, она лилась, как всегда, ничего не страшась, все увлекая за собой.